Оглавление
С тем, сколько тайн и странных событий оказалось в истории бабушкиной жизни, я столкнулась только тогда, когда попыталась записать историю всей семьи. Некоторые белые пятна её биографии я постепенно заполнила, но многое так и осталось необъяснённым. Дата рождения моей бабушки, урождённой Евдокии Петровны Васильевой, записана по дате регистрации в селе Васильево, к которому была приписана её семья. Эта запись была сделана 17 февраля 1901 года. Из скупых рассказов бабушки я знаю, что её записали, когда ей уже было 9 месяцев. То есть она родилась в июле 1900-го. Моя бабушка была ровесницей века. С 1944 года семья моей бабушки жила в подмосковном городе Химки. В этом городе , в больнице Белые столбы, бывшей Екатерининской усадьбе, родилась я. В посёлке при заводе в семье моей бабушки Дуси прошло моё детство.
ГДЕ ТЫ РОДИЛАСЬ?
Во время учёбы в школе и в институте, я навещала бабушку Дусю почти каждую неделю. В один из моих приездов в Химки, я подошла к бабушке, сидевшей у окна с вязаньем. У меня в руках был блокнот и авторучка.
-Бабуль, где же ты родилась?
Бабушка замялась
-Зачем тебе?
-Да просто знать хочу, как на самом деле было.
-Ну а что, тебе села Васильева недостаточно?
-Бабушка я же давно знаю, что ты не там родилась.
-Откуда ты знаешь?
-Да ты мне сама сказала
-Когда это я тебе сказала?
-Давно, бабушка, давно. Я тогда еще маленькая была.
-И ты все помнишь?
-Помню.
-А помнишь сестру мою старшую? Помнишь, откуда она приехала?
-Помню. Из Латвии. Ты хочешь сказать, что ты в Латвии родилась?
-Да нет, еще подальше. Не помню названия деревни, помню город большой был рядом, Гельсингфорс. Знаешь такой город?
-Ничего себе. Это значит ты в Финляндии родилась?
-Тогда это Россия была.
-Да я знаю. Но после революции Финляндия отделилась. Теперь этот город Хельсинки называется.
-Ты про это не записывай. Слышишь? Не нужно.
-Да ладно, бабушка, это же только для своих.
-Все равно не нужно. Как ты не понимаешь? Это может людям навредить.
-Кому это может навредить? Дедушки уже давно нет.
-Его нет, а Лида есть, Миша. Не пиши ничего! Слышишь?
-Все, бабушка, успокойся. Я ничего не записала. Смотри.
-И не пиши!
-Не буду.
Бабушка молчала и я уже готова была встать и уйти, но тут она начала говорить.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ
«Мы были записаны крестьянами села Васильева Псковской губернии. Там у нас и дом был. Мы дома-то мало жили. Отец в плотницкой артели работал. Они всякую работу делали. Кому что нужно. И новые дома ставили и старые чинили. В одном селе сделают, что надо, в другое идут. Так и кочевали с семьями. Когда вернулись в свое село и меня записали, мне уже месяцев девять было».
Много позже я, всё-таки, записала, что моя бабушка, Евдокия Петровна Васильева, родилась на территории нынешней Финляндии, где и была первый раз зарегистрирована и окрещена в ближайшей церкви.
Всю жизнь бабушка боялась, что ее «иностранное» происхождение откроется и принесет большие беды и ей, и ее семье. Правильно, в общем-то, боялась. Люди исчезали бесследно и за более невинные подробности биографии, а здесь прямо выигрышный билет для любого оборотистого чекиста – раскрыл шпионку. Дальше всё просто: запугивать, бить и сознается в чём хочешь, ещё и сообщников назовёт.
Наша бабушка умела держать язык за зубами. Даже мне, единственной внучке, было нелегко докопаться до некоторых фактов из её жизни, многого я так и не узнала. Начну с того, что мне удалось узнать о её семье.
У моей бабушки было семь братьев и сестёр. Это тех, которые выжили и выросли. Еще двоих схоронили в младенчестве. В семье всем заправляла свекровь. Бабушка помнила ее строгой высохшей старухой. Она всегда ходила в темном платке, только в церковь по праздникам надевала светлый. Бабушка моей бабушки была очень религиозна. Семья соблюдала все посты и соблюдала строго. В пост не давали молока даже больному ребенку, только клали под иконы да водой поили. Дети суровую бабку боялись и не любили. Эта мрачная старуха, лишённая любви и милосердия, для которой день начинался молитвой и заканчивался молитвой, навсегда слилась для моей бабушки с верой в бога и вообще с религией.
Семья плотника не испытывала нужды, но детей в школу не отдавали, не принято было. Старшие нянчили младших, бабушка лет с пяти пасла гусей. Сестру Фетинью, девочку десяти лет, отдали работницей в Латвию в русскую семью. Мою бабушку в восемь лет тоже отправили в Латвию. Она стала помощницей по дому на мызе, недалеко от города Резекне. Бабушка сохранила глубокую обиду на свою мать и всех родных за то, что её отдали так рано в чужую семью. Хозяевами мызы были латышские немцы.
С этой семьёй у маленькой Дуси никаких тёплых отношений не было и быть не могло. Между собой они говорили по-немецки, с работниками – по-латышски, по-русски объяснялись плохо. Кормили её досыта, сажали за общий стол, работу давали по силам, но и без дела не оставляли, за разбитую посуду, за сломанную утварь вычитали из зарплаты, ни разу не приласкали, не пожалели. День хозяина мызы начинался в 5 утра. Хозяйка вставала позже в 6-6.30 и будила Дусю. Спать ложились рано. Дощатые полы натирали воском, на дойку хозяйка надевала длинный белый фартук.
Маленькая Дуся помогала убирать и готовить, нянчила ребёнка, когда немного подросла – содержала огород. Зимой занималась вместе с хозяйкой разными женскими ремёслами. Всё, чему она научилась на этой мызе, пригодилось ей потом в жизни. За эти восемь лет она стала исключительной чистюлей, привыкла постоянно быть занятой какой-то работой, каждый день мыть полы в доме и по утрам пить кофе на молоке.
Со временем бабушка поняла ценность навыков, которые получила, и вспоминала эту семью хоть и без тепла, но с уважением. Немцы с ней рассчитывались честно, не обманывали.
Надо сказать, об этом периоде своей жизни бабушка вообще старалась помалкивать, и узнала я о восьми годах, проведённых ею в Латвии, только когда её старшая сестра Фетинья приехала в Химки. Фетинья прожила в Латвии всю жизнь, и попала к нам проездом из Латвии к сыну в Магадан. Фетинье было 70, моей бабушке, соответственно, – 68, мне -18. До этого я вообще не знала, что у бабушки есть живые родственники. Сестра Фетинья вышла в Латвии замуж за русского парня. Я пошутила: «Бабушка, что же ты там замуж не вышла?» Бабушка на мою шутку ответила серьёзно: «Фетинья покрасивее меня была и побойчее. Да и жила она в русском селе, а я на мызе». Мою бабушку по достижении 16-ти лет её хозяева под предлогом того, что ей замуж пора, отправили обратно к её семье. Настоящей причиной её возвращения было то, что с 16-ти лет ей полагалась более высокая оплата труда. Хозяевам выгоднее было опять нанять девчонку. Ничего личного, просто бизнес.
ПЕТРОГРАД
В Петроград, так переименовали Санкт-Питербург в 14-том году, в начале войны России с Германией, бабушку привёз её старший брат. Они ехали поездом два дня. Это была первая Дусина поездка на поезде. О том, что в поезде есть уборная, брат почему-то Дусе не сказал. Так она и ехала два дня – чай пила, а в уборную не ходила. На вторые сутки у неё начались рези, но спрашивать она, деревенская девочка, стеснялась. Наконец вышли из поезда на перрон. Брат велел стоять на месте и ушёл за извозчиком. Бабушка рассказывала: «Стою, от боли в глазах темно и тут уже я не стерпела. Стою и по ногам потихонечку и пускаю, и пускаю».
Вот такой простушкой бабушка в шестнадцать лет приехала в столицу. Два года она работала в госпитале санитаркой, жила в общежитии в одной комнате с пятью другими санитарками. В день поселения в комнате, где бабушке дали место, она застала только одну из санитарок. Та, после первых слов знакомства, сказала: «Полы мы здесь моем сами. Давай, берись за дело, теперь твоя очередь». Бабушка послушно вымыла полы. Пришла на следующий день со смены и опять вымыла полы, и на следующий день тоже. Одна из женщин спросила: «Кто сегодня полы мыл?» Бабушка ответила: «Я». Остальные переглянулись и промолчали. По их переглядываниям старшая по комнате, сорокалетняя женщина, заподозрила что-то неладное и спросила: «А вчера кто мыл? А позавчера?» Выяснилось, что каждая из санитарок должна была мыть полы раз в неделю, а по воскресеньям их не мыли вообще, так как часть санитарок уходила на дежурство, а у остальных был выходной. Старшая заставила всех просить у Дуси прощения. Санитарки в их комнате подобрались молоденькие от 16 до 20, озорные. Дуся сначала обиделась, но девчонки-санитарки оказались, в общем-то, не злыми, больше её не обижали, даже наоборот, стали опекать. Они показали ей город, научили пользоваться магазинами, а в магазинах правильно выбирать платье и обувь.
О революции бабушка помнила мало. Говорила, что из разных мест слышались выстрелы, и она с товарками боялась куда-либо ходить и ездить. Один раз увидела на улице демонстрацию голых людей, чуть в обморок не упала. Какой-то мужик, остановившийся посмотреть на голых чудаков, схватил её за локоть. Смеётся и кричит: «Что, девка, сомлела?» Бабушка вырвалась, подобрала юбки и бегом!
В 1918 году Россия вышла из войны и часть персонала из госпиталя уволили. Следующий год бабушка была нянькой у врача, который работал в том же госпитале. В этот голодный год бабушка потеряла связь с братом и перестала отдавать деньги в семью. Я, кажется, забыла об этом написать. Все деньги, заработанные на мызе, уходили семье. По мнению семьи, бабушка жила на всём готовом и деньги ей были не нужны. Часть заработанного в госпитале тоже уходила «в семью» через брата.
В 1920 бабушка зарегистрировалась на бирже труда. Это был её первый самостоятельный поступок. Ей предложили место на электроламповом заводе «Светлана», бывшем заводе «Айваз». Произошедшие в стране перемены она поняла уже там, на заводе, слушая речи на частых митингах и объяснения на уроках по ликвидации неграмотности.
НЭП.
Голод в 18-том году бабушка вспоминала спокойно. Её спасло то, что в промежутке между увольнением и новой работой, она работала нянькой у врача из их госпиталя. Бабушка слыла чистюлей и эта характеристика дошла до ушей врача. Врач получал паёк на себя и на семью. Паёк был скудный, но как-то продержались.
Интересно бабушка отзывалась о НЭПе. «Странно это было всё. Ничего не было, ни продуктов, ни ширпотреба. Потом объявили НЭП и вдруг всё появилось! Ну, просто на следующий день! Значит, где-то всё это было? Я уже на «Светлане» работала, на электроламповом. Зарплата у меня была, не сравнить с нынешними. На нынешнюю зарплату что можно купить? Ничего! На любую вещь полгода собирать надо. А я помню, получила я зарплату на «Светлане», сразу отложила на еду, за квартиру, няньке (заметьте, на одну зарплату можно было нанять няньку!). Потом пошла в магазин и купила: Нине – пальтишко, себе – кофту тёплую, чулки, мыло и ещё кое-что по мелочи».
ЛЮБОВЬ
Бабушка до глубокой старости сохраняла тёмные без седины волосы, только виски к семидесяти засеребрились. Была ли она привлекательна в молодости? К тому времени, которое я смогла хорошо запомнить, бабушка уже была совершенно равнодушна к своей внешности, к одежде, которую носила, к причёске и не пользовалась никакими женскими ухищрениями, чтобы выглядеть привлекательной. Я хорошо себя помню лет с четырёх. Есть более ранние воспоминания, но они отрывочные, так что будем считать, что я помню бабушку с её 54-х – 55-и.
Самая ранняя из её немногих фотографий датируется 18-тым годом. Трудно что-то сказать по фотографии, сделанной в 18-том году. Бабушка гладко причёсана, в скромном, до ушей закрытом, тёмном платье. Платье хорошо облегает её фигуру. Лицо простое, скуластенькое, но без обычной для простых русских лиц курносости, глаза серые, яркие, взгляд немного исподлобья. Небольшого роста, полногрудая и узкобёдрая, с молочно-белой, будто припудренной, кожей, она была в молодые годы вполне привлекательна. По нескольким бабушкиным словам, случайно оброненным, я поняла, что мужским вниманием она в молодости обделена не была.
По воспоминаниям моей мамы и моей тёти, маминой сестры, до войны бабушка гораздо больше следила за собой. Она не красилась и не ходила в парикмахерскую, но одевалась по-городскому, с подбором, очень аккуратно и чисто. Думаю, так же было и в годы её молодости.
«Пришла пора, она влюбилась». О своей первой любви, несчастливой любви, бабушка рассказывать не желала. Но я, любопытная внучка, всё-таки вытянула у неё несколько слов.
В 20 лет бабушка влюбилась в миллиционера. Он ходил в штатском и был, судя по всему, оперативником. Они жили вместе в гражданском браке. Муж иногда пропадал на день, на два. Говорил, что работа такая, бандитов ловим. Однажды пропал на неделю. Бабушка не выдержала, пошла к нему на работу в отделение милиции. Её выслушали, попросили сесть в коридоре, подождать, он скоро придёт. Дуся решила подождать на улице и видела, как муж подошёл вместе с какой-то женщиной. На прощанье эта женщина обняла его и поцеловала и он её обнял. О дальнейшей сцене история умалчивает.
Муж ещё долго пытался с Дусей помириться, стал особенно настойчив, когда узнал, что она беременна. Он был весёлый, общительный, легко заводил друзей. Симпатии были на его стороне. Он настроил всех соседей, все Дусю уговаривали его простить. Родилась дочь. Он не сомневался, что дочь – его. Приходил, приносил подарки девочке, играл с ней, обоял няньку и нянька тайком от Дуси пускала его к ребёнку. Однажды бабушка услышала, как её двухлетняя дочь называет бывшего мужа папой. Она заявила, что Нина к нему никакого отношения не имеет и приходить ему больше нельзя. Няньке строго-настрого приказала его не пускать. Даже после этого у бабушки были подозрения, что какое-то время её бывший продолжал видеться с маленькой Ниной.
Я как-то спросила:
-Бабушка, время тогда было тяжёлое, ты одна с ребёнком. Почему ты его не простила?
Бабушка рассердилась.
-А вот потому, что им можно, а нам – нельзя.
На мой следующий вопрос, что она имеет ввиду, я ответа не получила.
Много раз я пыталась выяснить у бабушки тайну моего происхождения, но не смогла. Я попыталась нарисовать что-то вроде семейного древа и хотела вписать бабушкиного мужа-милиционера, но она мне его имени не назвала и твёрдо сказала, что он ко мне никакого отношения не имеет. Моя тётя на мои вопросы точного ответа не дала. То говорила, что это бабушкин невенчаный муж, которого она прогнала, не простила ему измену, то улыбалась и говорила, что не может мне сказать, а то я загоржусь, как мама моя гордилась. Последний раз я задала этот вопрос бабушке, когда приезжала к ним из Америки в 1999 году. Бабушка уже была слаба и большую часть времени лежала. Я подсела к ней на диван.
-Бабуль, я пишу историю семьи. Для детей, для внуков. Скажи, кто был мой дед?
-А разве мама тебе не говорила?
-Нет не говорила. Может быть не успела. Последние её слова были: «Я не успела с тобой поговорить».
Бабушка помолчала.
-Никто не верит мне. Все смеются надо мной.
-Бабушка! Ты же знаешь, я не буду.
Бабушка задумалась. Я застыла – сейчас всё откроется!
-Умру – узнаешь.
Твёрдо ответила бабушка и отвернулась к стенке.
ДЕДУШКА ВАНЯ
Мне уже было лет двадцать, когда бабушка на прогулке в лесу, уже не помню, по какому поводу, сказала: «Дед-то тебя как любит, хоть и не родной». Сказала, как что-то, что я давно знаю. Я удивилась.
-Разве дед мне не родной?
Теперь удивилась бабушка.
-А ты разве не знаешь? Разве тебе мать ничего не рассказывала?
Эта фраза впоследствии произносилась каждый раз, когда я пыталась что-то выяснить о моем настоящем деде.
-Я не помню. Кажется, нет.
-Как же «нет»? При мне такие разговоры были.
Подошел дед.
-Вы что ругаетесь?
-Да, нет! Просто громко разговариваем.
-О чем же вы так громко разговариваете?
Я не проявила находчивости.
-Бабушка сказала , что ты мне не родной.
Дед мгновенно вспыхнул гневом.
-Зачем тебе понадобилось? Зачем? Эх, Дуся!
Он резко повернулся и пошел в сторону от нас.
-Дед, да мне это все равно!
Без добавления: «Я тебя все равно очень люблю», – последняя фраза прозвучала двусмысленно. Дед махнул рукой, не поворачивая головы в нашу сторону, и продолжал идти.
Я, действительно, знала, что у моей матери был другой отец, не дедушка Ваня, но как можно было сказать, что дедушка мне не родной? Да роднее не бывает! Дед обожал меня. Мне говорили, что он вообще очень любил детей и всегда носил в кармане конфеты для соседских ребятишек. Но я не была для него вообще ребенок, я была его «птенчик», отрада его жизни. Никто так не любил меня, никто и никогда не любил меня так преданно и бескорыстно.
НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ, ВАНЯ!
Дед с бабушкой встретились в Ленинграде, в 29-том году. Кто-то их познакомил, кто – не помню. Бабушке было 29, её дочери, впоследствии моей маме, семь лет, а деду – 25. Тот, кого я всегда считала и продолжаю считать своим дедом, Иван Ефимович Проскурин, остался в Петрограде после действительной службы. Службу он проходил на Балтийском флоте. Есть его фотография тех лет: этакий чернобровый красавец в бескозырке. Я не преувеличиваю, дед действительно был и до самой старости оставался хорош собой. Черноволосый, с легкой сединой на висках, прибавьте слегка горбатый нос и зеленые глаза. Откуда такая внешность у крестьянина Орловской губернии? Та же стать и яркость сохраняются и у отдаленных потомков его орловской родни.
Он остался в Питере не потому, что решил сменить деревенскую жизнь на городскую, напротив, он всей душой стремился домой к семье. Но в последние дни перед демобилизацией из деревни пришло письмо от его двоюродного дяди. В этом письме родственник сообщал, что всю Ванину семью: отца, мать, старших братьев с женами и детьми и семью отцова брата раскулачили, то есть отобрали все имущество в пользу колхоза, а их самих вывезли неизвестно куда. «Не возвращайся, Ваня, вернешься – сам сгинешь, как они. Тебя тут не оставят, побоятся».
Всю почту, прежде, чем отдать в руки тем, кто проходил срочную службу, обычно читали политические руководители – политруки. Политрук мог уничтожить сомнительное письмо, это в лучшем случае, в обычном – сообщить, куда следует, и загремели бы под фанфары и Ваня и его дядя, чудом избежавший раскулачивания. Дядя его очень рисковал и знал, что рискует, но пожалел племянника.
Дедов политрук, имени которого никто не помнит, не только никому не сообщил о письме, но и передал его деду: «Вот прочти, а потом сам знаешь, что нужно сделать». Дед письмо тут же уничтожил. Так он единственный из большой семьи избежал общей судьбы раскулаченных. Высаженные поздней осенью на голом месте в Казахстане, они не пережили первой зимы.
Всю жизнь деда мучало чувство вины за то, что он не разделил участь своей семьи. Всю жизнь он, несмотря на скудность собственной жизни, помогал всей оставшейся родне. Молчаливый, замкнутый, редко улыбавшийся, он всегда был чем-то занят. Умел плотничать, знал и столярное и сапожное ремесло. В отличие от бабушки, я никогда не видела его читающим что-либо, кроме каких-то обязательных бумаг. Как-то зять упрекнул его: «Ты даже газеты не читаешь!». Дедушка спокойно заметил: «А чего их читать? Там всё враньё!» Этой фразы, я думаю, достаточно, чтобы понять, как он относился к Советской власти.
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
Моя мама родилась в 22-том году. Бабушка её кормила грудью до двух с половиной лет. В деревнях так было принято. Мама уже хорошо разговаривала, а всё ещё просила «цицю». Бабушкина нянька стеснялась смотреть, как большой ребёнок мамку сосёт. Отлучила от груди безболезненно в 24-ом. Современные теории говорят о том, что слишком долгое грудное вскармливание может влиять на психику ребёнка, сделать его зависимым от матери. Случай моей мамы эту теорию не подтверждает. Бабушка всегда жаловалась на мамин упрямый жёсткий характер. Она говорила, что лет с двенадцати Нина стала взрослая, чужая в семье. Отдельный человек.
В 29-ом бабушка вышла замуж за деда, в 30-том у них родилась вторая дочь. Время перед войной бабушка вспоминала как благополучное. Из дедушкиной родни в деревне почти никого не осталось, только одна семья, которой они продолжали посылать немного денег и одежду. Часть родни уехала на Донбас в Макеевку и теперь в помощи не нуждалась. Двоюродную племянницу дед с бабушкой приняли, прописали и помогли ей найти работу в Ленинграде.
Вот, написала о предвоенном времени, как о благополучном в жизни моей бабушки и совершенно забыла один факт: моего деда мобилизовали и он несколько месяцев воевал на Финской войне. Я об этом узнала, когда уже ни бабушки, ни дедушки не было в живых. Моя тётя Лида, у которой к тому времени стало совсем плохо с короткой памятью, спросила у меня, не видела ли я зелёное одеяло. Я помнила это одеяло и попыталась его найти. Это старое, тонкое, но очень прочное шерстяное одеяло, раньше стелили на стол для глажения. Я его не нашла. Тётя Лида огорчилась: «Это одеяло папа с Финской войны привёз. Кому оно понадобилось?» Как многим, теряющим память старикам, ей казалось, что у неё всё крадут. Одеяло я нашла, когда перед приходом гостей убирала тётину постель. Тётя Лида подстелила его под простыню. После тётиной кончины у меня рука не повернулась выбросить одеяло, жившее в этой семье с 39-го года. Оно со мной в Америке.
Не будь этого случая с одеялом, я бы так и не узнала, что дед был на Финской войне. Долгое время об этой войне не принято было упоминать. Её как бы не было. И дед ни разу словом не обмолвился, что зиму с 39-го на 40-ой провёл на войне. Ему повезло, он не был ранен, не получил обморожений и благополучно вернулся в Ленинград.
Бабушка с дедушкой продолжали жить на Петроградской стороне, на улице Лесной, в доме, построенном буквой «П». Младшая дочь Лида ходила в школу. Старшая дочь Нина, моя мама, решила стать врачом, эпидемиологом или микробиологом. Она поступила в Медицинский институт.
Весной 41-го года Нина закончила второй курс. Она была студенткой, комсомолкой, отличницей и просто красавицей. Она не только училась, она подрабатывала в прозекторской, не боялась работать одна по вечерам, подготавливала «материал» для практических занятий по анатомии. Её считали прирождённым врачом. Жизнь у неё кипела. Моя мама принадлежала к той части городской молодёжи, которая верила в то, что строит самое справедливое общество на земле, в то, что их ожидает светлое будущее, в то, что великий и мудрый Сталин неусыпно заботится о благе народа. Ещё в школе Нина ходила в танцевальный кружок и теперь лучше всех танцевала на студенческих вечеринках. Она была счастлива.
ВОЙНА
Война началась неожиданно и неожиданно быстро придвинулась вплотную к Ленинграду. Дедушкин завод срочно эвакуировали вместе с рабочими. По Указу от 26 августа 1940-го года за прогулы, опоздания более 20 минут, уход с рабочего места полагалась уголовная ответственность и до полугода тюрьмы. По этому же указу рабочие не могли уволиться или перейти на другое предприятие без разрешения директора. В 1941 отменили отпуска и на три часа увеличили рабочий день. Любое нарушение трудовой дисциплины влекло за собой уголовную статью. Так же строго наказывали за нарушение дисциплины во время трудовой повинности для строительства военных укреплений. Наказания были усилены «по законам военного времени»
Деда отпустили с завода собраться. На сборы дали три часа. Семья могла уехать в эвакуацию вместе с ним, но одиннадцатилетняя Лида ещё оставалась в пионерском лагере под Ленинградом. Дед договорился, что семья поедет вторым эшелоном эвакуации с другими заводчанами. Остаться с семьей он не мог. Это могли расценить не только как нарушение трудовой дисциплины, но и как саботаж, и деда бы судили по тем самым суровым «законам военного времени». Через три часа за ним пришел рабочий автобус и он уехал. Так бабушка осталась одна с двумя детьми в Ленинграде, вокруг которого, как потом принято стало говорить и писать, «медленно сжималось кольцо блокады».
Медицинский институт тоже отправился в эвакуацию. Моя мама, тогда студентка третьего курса Медицинского, хотела эвакуироваться с институтом, чтобы продолжать занятия, но мать ее не отпустила. Бабушка боялась остаться одна с одиннадцатилетней Лидой. Без мужа она могла рассчитывать только на себя и свою зарплату. Лиду пришлось бы оставлять одну дома на 12 часов. Видимо, моя мама тогда серьёзно поссорилась со своей мамой. Во всяком случае, Нина не поехала забирать сестру из лагеря. Бабушка попросила свою соседку привезти Лиду. Соседка собиралась забрать сына из того же пионерского лагеря. Бабушку не отпускали с работы, она вынуждена была ждать воскресенья.
Бабушка потом говорила, знай она, что начнется через пару месяцев, она бы плюнула на все и поехала бы за Лидой сама. Тогда может успела бы эвакуироваться к деду на Урал.
Соседка създила в лагерь и вернулась с сыном. Лиду она не привезла. Сказала, что по дороге туда, их автобус обстреляли с самолета. Взять чужого ребенка она побоялась. В воскресенье поехать за Лидой не удалось. Бабушку от завода отправили копать противотанковые рвы. Бабушка попробовала отказаться, но начальник на неё рявкнул и пригрозил сдать её, куда следует.
По той спешке, с которой действовали власти, стало понятно что дела плохи, но никто еще не догадывался, насколько плохи. Бабушка и здесь побоялась идти на открытый бунт, тем более что копать рвы ее отправили близко к лагерю. Она рассчитывала, что там на месте отпросится и заедет за Лидой. Ее не отпустили. Все боялись ответственности. В такой обстановке за любой проступок можно было поплатиться жизнью. Бабушка отработала положенные две недели и пешком пошла в лагерь.
Путь до пионерского лагеря занял больше трех часов. Уже на подходе, она поняла, что шла напрасно. Пионерский лагерь, встречавший обычно издалека гомоном детских голосов, был пуст. Начальство пионерского лагеря, озабоченное неясной ситуацией, отбыло в город за указаниями и не вернулось. Педагоги и пионервожатые на свой страх и риск увезли детей в Ленинград на электричках. Бабушка прошла ещё три километра до станции и возвратилась домой. Лида уже неделю как была дома.
Старшая дочь рассказала ей, что пока матери не было, за ними заезжали от завода, хотели эвакуировать, но без мамы они ехать отказались. Женщина, которая отвечала за эвакуацию, их очень настойчиво уговаривала. Говорила, что мама приедет потом, что маме будет легче без них добраться, но Нину, мою маму, тревожные нотки в голосе женщины только раздражали. Какого черта она потащится неизвестно куда с этой сопливкой? Пусть мать сама решает, как быть. Бабушке ничего не оставалось, как вернуться к себе на завод.
Через несколько дней блокадное кольцо замкнулось и эвакуация стала невозможна. Еще через несколько дней немцы разбомбили Бадаевские склады – самые большие продовольственные склады Ленинграда. Пожар на этих складах пылал несколько дней. Бабушка видела, как люди тащили продовольствие мешками. Сама она работала, а детей одних отпускать туда боялась. Могли и убить.
Продовольственный кризис наступил почти сразу после гибели складов. Ввели продовольственные карточки, но их было нечем отоваривать. Бабушка увидела объявление, что на все карточки можно получить чечевицу. Уходя на работу, она строго наказала детям постоять в очереди и отоварить карточки.
Нина, убежденная комсомолка, не пожелала стоять в очереди вместе с разными паникерами и отоваривать карточки не пошла. Когда бабушка пришла с работы и узнала об этом, она села на сундук и заплакала. Она пережила послереволюционные голодные годы и, в отличие от Нины, в неустанную заботу советской власти о своих гражданах не верила. В этот же вечер к ним зашла соседка и рассказала, что когда чечевица кончилась, стали давать жмых большими толстыми пластинами. Она взяла две, а теперь жалеет, что потратила карточки на такую ерунду. Бабушка сказала, что готова взять у нее жмых, потому что с ее непутевыми детьми ей надеяться не на что. Она отдала соседке карточки за две огромных, почти метр на метр пластины жмыха. В этот момент на весы жизни и смерти этой семьи лег жмых, то есть та масса что оставалась от семян подсолнечника после отжима масла и эти весы слегка, совсем чуть-чуть, накренились в сторону жизни.
БЛОКАДА
Нам, привыкшим жить в отдельных квартирах,, где есть место для запаса продуктов, да и запас этот всегда есть, просто потому, что так удобно, не понять тех, кто жил в коммуналках, а в те годы в коммуналках жило большинство городского населения. У них просто не было места на коммунальной кухне для продуктов. Как правило держали немного макарон и крупы, соль да спички и все. Холодильников не было. Скоропортящиеся продукты покупали, чтобы сразу приготовить и съесть. Голод наступил быстро. Блокада окончательно замкнулась в сентябре, в октябре карточки на жиры, мясо, сахар и пр. уже нечем было отоварить. Очень скоро по карточкам стали давать только хлеб. В августе давали 800 по рабочей карточке и 400 по иждивенческой, уже в сентябре нормы снизились до 600 и 300 на день и в конце ноября это уже было 250 и 125 грамм. Больше всего людей в блокадном Ленинграде умерло за три месяца первой блокадной зимы. Декабрь 41-го, январь и февраль 42-го. Весной 1942 года нормы немного повысились.
Рабочий паёк был только у моей бабушки Дуси. В предыдущей главе о начале войны я рассказала, что Нина, моя будущая мама, не выполнила просьбу своей матери и не пошла стоять в длинной очереди, чтобы отоварить карточки. Я думаю, она не раз выслушала горькие упреки в том, что не получила тогда чечевицу. Да еще младшая сестра, которая непрерывно тянула тоненьким голосом: «Мама, кушать хочу-у. Хлебца дай. Дай хлебца-а-а». И Нина решилась на отчаянный поступок.
Она взяла свою фотографию и фотографию Кирова и пришла в райком партии. В кабинете заместителя секретаря райкома сидел изможденный, бледный, как и большинство ленинградцев, усатый мужчина средних лет. Без всяких предварительных объяснений Нина положила перед ним свою фотографию и фотографию Кирова и сказала: «Я – дочь Кирова. Мы умираем. Дайте мне работу и рабочий паек». Надо сказать, что моя мама действительно была похожа на Сергея Мироновича Кирова, не «одно лицо», но похожа. Мужчина посмотрел на фотографии, потом на Нину, потом опять на фотографии и задал один единственный вопрос: «Где вы хотите работать?» Нина назвала электроламповый завод, где работала бабушка. Он написал записку секретарю партийной организации завода с просьбой принять Нину Васильеву на работу. Потом он молча посмотрел на фотографии и на Нину. Нина забрала фотографии и записку и, не сказав ни слова, ушла. Со следующей недели Нина стала работать на заводе «Светлана», не знаю точно кем, скорее всего, упаковщицей. Теперь у них на троих было два рабочих пайка. Чашки весов жизни и смерти еще немного наклонились в сторону жизни.
Ещё одна деталь. Водопровод в городе был разрушен и водоснабжение не работало. Недалеко от дома моей бабушки в воронке от разрыва авиационной бомбы скапливалась вода из разорванных водопроводных труб. Это обстоятельство тоже легло на весы жизни. За водой не нужно было тащиться через весь город. Мама часто вспоминала эти семейные походы за водой с кастрюлями на саночках и дежурства на крыше по ночам.
Чтобы уберечь дом от пожара во время налетов немецкой авиации все жители поочерёдно дежурили на крыше дома – тушили фугаски – зажигательные снаряды. Дежурили по двое. Фугаски, брызжущие искрами, хватали длинными щипцами и тушили в ящике с песком. Фугаска в любой момент могла вспыхнуть, нужно было успеть в первые секунды, чтобы от горючего вещества, которым были начинены фугаски не загорелась крыша. Дом моих родных ни разу не горел и вообще оставался целым, пока во двор их дома не попала авиационная бомба.
СНОВА ВОПРОСЫ
Первый раз я услышала историю о «дочке Кирова» от бабушки. Я просто захлебнулась от удивления. Это было так не похоже на мою мать, прямолинейную, честную, меньше кого-либо другого склонную к авантюрам или розыгрышам. Она могла это сделать только в одном случае: если она сама была убеждена в том, что она дочка Кирова. Бабушка на мои расспросы отвечала неохотно.
-Он что же, ей поверил? Она действительно была похожа на Кирова?
-Да уж видно похожа была, раз он ей поверил.
– Как же мама решилась? Как ей такое в голову пришло?
– Как-то решилась. Это тебе лучше у нее спросить.
Я спросила.
-Мама, ты помнишь эту историю?
Мамины губы наморщились, сдерживая улыбку.
– Конечно, помню. Такое не забудешь.
– Мам, как тебе такое в голову пришло?
– Что именно?
– Назваться дочкой Кирова.
Мама посмотрела на меня внимательно.
– А я и есть дочка Кирова.
– Что ты имеешь в виду?
Мама уже не улыбалась.
-Что я дочь Кирова, Сергея Мироновича.
– Мам, ты шутишь? Не хочешь со мной говорить? Это из за того, что ты их обманула?
-Я никого не обманывала.
Так сказала мама и я поняла, что разговор было лучше не продолжать. Мама пошла на кухню. Я поплелась за ней, не решаясь продолжить разговор, и не в силах его закончить. Перед тем как заняться своими делами, мама сказала еще одну загадочную фразу.
-Я считаю, что я их тогда от смерти спасла, а они говорили, что я их погубила. Неизвестно ещё, кто кого погубил.
После убийства Кирова был зачищен большой круг его друзей и соратников. У него были сёстры, не знаю, поддерживал ли он с ними отношения, ещё дочь и гражданская жена. Насколько мне известно, они не пострадали. Но само то, каким способом было получено разрешение на работу, напугало и без того напуганную бабушку. Может быть этим и объясняется её решение уничтожить документы и дать дочери другую фамилию? Я слышала от многих, что при удобном случае родители или дедушки-бабушки меняли написание фамилии, примерно в те же годы. Меняли одну букву или пропускали букву, пропускали целый слог и т.д. Никто не мог дать внятное объяснение этим поступкам. Видимо, надо было жить в то время, время страха, подозрений и доносов, чтобы понять это странное «заметание следов». Если предположить, что донос на вас уже был кем-то написан, то слегка изменённая фамилия давала шанс быть ненайденными, а ошибку при необходимости можно было списать на небрежность паспортистки, которую сразу не заметили, а потом было некогда.
ДОЧКА КИРОВА
Бабушка всю жизнь твёрдо стояла на том, что её злополучный первый муж не был отцом моей мамы. Я уже знала, что моя мама то ли всерьёз считает, то ли продолжает повторять за бабушкой, что она дочь Сергея Мироновича Кирова. Я тщетно пыталась добиться от бабушки подтверждения нашего родства с этой фамилией. Бабушка не хотела обсуждать эту тему.
-Оставь меня в покое. У матери спроси.
Мама рассказала мне, как бабушка однажды тяжело заболела. Моей маме было тогда лет пять, шесть. Видимо, бабушка думала, что может умереть. Она подозвала дочь.
-Помни, что ты дочка Кирова. Дочка Кирова, запомни.
Бабушка выздоровела, а дочка запомнила и стала гордо повторять, что она – дочка Кирова.. Когда после убийства С. М. Кирова в Ленинграде начались повальные аресты, бабушка категорически запретила Нине упоминать о том, что она дочка Кирова.
Мой отец не верил в такую версию происхождения моей мамы и раздражался каждый раз, когда мама упоминала об этом. Ещё одна бабушкина тайна. Я прочла биографию С.М. Кирова. Моя мама родилась 6-го января 1922 года. С 18-го по 22 годы Киров воевал в Закавказье. В марте-апреле 1921 С.М. Киров был делегатом Х съезда ВКПБ в Москве, его избрали кандидатом в члены ЦК. В Петрограде он стал первым секретарём губкома только в 1926 году. Если бабушка свою встречу с Кировым выдумала, трудно понять, зачем она это сделала. Хотя стоит ли искать логику в поступках обманутой, обиженной женщины, тем более – в попытках умирающей матери защитить свою дочь. Или, как считала моя мама, Киров приезжал в Петроград, например, во время Х съезда ВКПБ в апреле 1921 года, и выступал на бабушкином электроламповом. Такое могло быть. Петроград тогда был в тяжелейшем положении, рабочие бунтовали. Хочу ли я знать то , что скрыли от меня мама и бабушка? Любопытство подгоняет меня, но что-то останавливает. Хочу ли я, чтобы мои дети узнали обо мне то, что я не захотела им рассказать? Нет, не хочу.
ЧЕРЕЗ ЛАДОГУ
Первое время при артобстрелах и бомбёжках все спускались в бомбоубежище. Зимой на это не стало сил. Так и лежали в своих кроватях, закутанные во всё, что можно было на себя надеть, накрытые одеялами. Будь, что будет.
Авиационная бомба, решившая их судьбу, упала во дворе их дома, внутри буквы «П». Среди ночи страшно грохнуло. Дом тряхнуло, как картонный. Посыпались стекла. Бабушка встала с постели. Было темно. Она наощупь подошла к двери, открыла и… увидела небо и звезды. Стены, что была за дверью их квартиры, больше не было. Они дождались утра, с трудом спустились вниз по искореженной лестнице и пошли записываться на эвакуацию через Ладогу.
Не все решались на этот шаг. Проехать через Ладогу и остаться живыми, не попасть под бомбу, не утонуть в полынье, вероятность была 50 на 50, а может и меньше. В Ленинграде после голодной зимы пустовало много квартир. Жилье они могли найти новое, но бабушка то, что произошло с их домом, приняла как знак. Они решились. Погрузили на саночки небольшой тюк с одеждой и посудой и пошли на пункт отправки. Часть пути они проехали на грузовичке, который шёл туда же. Водитель пожалел и подобрал двух женщин с ребёнком, медленно тащившихся по дороге. Через два дня их отправили через Ладожское озеро по «дороге жизни», которую тогда втихомолку называли «дорогой смерти».
Бабушку Дусю, Нину и Лиду вместе с другими пассажирами шофёр поплотнее усадил в кузов грузовика, велел пригнуться, сверху накрыл брезентом, приказал придерживать брезент, чтобы не сдуло ветром, и не высовываться. Машина, лавируя между полыньями, понеслась по льду так быстро, как могла. Только ветер свистел. Они доехали неожиданно спокойно, без бомбежки. Это был конец марта 1942 года.
Все видели в хронике знаменитые кадры с детскими трупиками на саночках, со стариками, падавшими от голода посреди улицы, со страшными истощенными лицами. Но даже эти кадры не могут передать всего ужаса жизни в большом городе среди руин, без света, тепла и воды, в городе, вымиравшем от голода, холода, ежедневных бомбежек и артобстрелов, где непрерывно тикал метроном, где не осталось ни кошек, ни собак, а деревья стояли мёртвые, без коры, где потеря карточек означала смерть, где трупы подолгу лежали на улицах, вмёрзшие в лёд и занесённые снегом, а ослабевшие от голода люди, считали каждый свой шаг и перешагивали через трупы, лежавшие у них на пути.
Были и те, кто подстерегал одиноких детей, чтобы убить и разделать на мясо. Моя бабушка гордилась тем, что ни разу на рынке не купила холодец, боялась, что он с человечиной.
В наши годы нашлось немало свидетельств, что не все в этом городе голодали. В истории блокады Ленинграда до сих пор много тайн, как и во всей истории Отечественной войны. Постепенно, по крохам, открываются такие факты, что начинаешь сомневаться в том, кто был безжалостнее к российским людям, к мирным жителям, вражеская власть или своя.
Леонид Пантелеев в книге о блокаде описал семью номенклатурного работника, которая не выглядела истощённой и резко отличалась от рядовых ленинградцев. В машине, отправлявшейся через Ладогу, их посадили отдельно, за занавеской, но кто-то нечаянно эту занавеску отдёрнул и их увидели.
Сейчас такие факты стараются любыми путями опровергнуть. Просьбу Жданова прислать ему персиков истолковывают как шутку, дневниковые строчки управленца-коммуниста о питании в санатории, куда его отправили для подкрепления сил, причём очень подробные описания завтрака обеда и ужина, объясняют пищевыми фантазиями голодного человека, стараются доказать, что случаи людоедства были единичными. Даже то, что людоедов можно было отличить по румянцу, среди бледных, бескровных лиц, называют мифом и дают этому румянцу какое-то совсем не страшное объяснение. Что-то верится с трудом. Я больше верю очень сдержанным, немногословным воспоминаниям моих мамы и бабушки.
Вот так по «дороге жизни» бабушка Дуся с дочерями покинула Ленинград. На той стороне Ладоги они увидели горы продуктов, переправить которые пока не удавалось. Всем сразу выдали большой паек: по буханке хлеба, тушенку, масло, сахар, чай. Бабушка не досмотрела и Нина съела сразу половину буханки. Когда бабушка увидела, она хлеб у Нины отняла, не обращая внимания на крик и слезы, но было поздно. Через минут 10-15 у Нины начались рези. Она легла набок подтянула ноги к животу и стонала, закрыв глаза, бледная как смерть. Сколько людей погибло уже здесь, вне опасности, обезумев от обилия еды. Маме повезло. Ее успели взять в лазарет, промыли желудок и кишечник. Она промучилась часа четыре, но осталась жива.
Две недели они прожили в распределительном лагере, набираясь сил, затем получили направление на эвакуацию и их с другими блокадниками отправили в Вологду длинной дорогой по глубокому тылу. Эшелон шёл как литерный. На больших станциях всех пассажиров ждали накрытые столы с горячим обедом или полевая кухня с едой. Раз в день они обязательно получали горячее и ещё какие-то продукты сухим пайком. В войну все простые честные люди жили тяжело и многие недоедали, но блокада Ленинграда стала символом самого страшного страдания. Если люди узнавали, что приехали вывезенные из Ленинграда, кормили и помогали все, даже самые черствые и скупые.
Блокадников распределяли по всему Союзу: дистрофиков – в больницы, сирот – в детдома, взрослых и семейных – к родственникам или в предписанные места эвакуации. Бабушка с детьми получила направление в какую-то деревню Кировской области. И тут упрямая бабушка приняла решение ехать не в Кировскую область, а на Урал к мужу, к Ване. Я могу её понять. Она и дети прожили без мужа и отца страшную зиму, голодали, едва остались живы. Бабушка работала, выкладывалась, берегла дочерей и теперь она хотела, чтобы Ваня разделил с ней эту ношу, взял хоть часть ответственности на себя, дал ей вздохнуть. Она это заслужила.
На Урал они ехали почти месяц. Поезда подолгу стояли, пропуская грузы оборонного значения, иногда приходилось пересаживаться с поезда на поезд, ждать на станции, и все-таки они добрались до деда. Питание в дороге получали по справке об эвакуации. Иногда по такой справке можно было что-то получить, иногда – нет, но как-то они перебивались.
Деду в Нижнем Тагиле повезло: он жил в отдельной комнате и его соседями были прекрасные отзывчивые люди. Они помогли разместиться его жене и детям, которых дед и узнавал и не узнавал, так они переменились. Особенно жалко было смотреть на двенадцатилетнюю Лиду, не по возрасту маленькую и почти прозрачную от худобы. Соседи, к сожалению, не помню их имена, поделились с приезжими всем: одеждой, утварью и самым дорогим по военному времени – продовольствием. Направление на эвакуацию у Дуси с детьми было в Мордовию. Здесь, в Нижнем Тагиле, их на продовольственный учет ставить не хотели. Добиваться, просить, требовать – это было не про деда. Он умел только работать и отдавать все, что у него было. Последствия этого стали заметны довольно скоро. К концу первого месяца дед, собираясь на работу, упал в голодный обморок. Глядя на его осунувшееся бледное лицо бабушка решила ехать в Мордовию в Кировскую область. Без карточек им было здесь не выжить, а добиться получения карточек на жену и детей дед не сумел. И они уехали.
«КУВЫРЕННЫЕ»
Путь в один из колхозов Кировской области лежал в стороне от путей на фронт и с фронта. Доехали они туда за неделю. Их карточки в колхозе мало что значили. Председатель колхоза сказал, что у него в колхозе не хватает рук и он ждет от эвакуированных посильной помощи. Продовольствие он будет давать за выработанные трудодни. По закону 41-го года колхозам разрешили нанимать на работу людей со стороны. Надо отдать председателю должное, он распорядился выдавать семье, пережившей блокаду, по литру молока каждый день. Половину бабушка отдавала хозяйке дома, где они жили. Старшая дочь Нина пошла учительницей в школу, младшая Лида – в эту же школу ученицей. Бабушке ничего не оставалось, как пойти жать рожь с другими женщинами деревни.
Когда бабушка вышла в первый день на работу, она удивилась виду женщин. Все они под юбки надели кто – старые мужские подштаники, кто – мужнины брюки, замотанные внизу тряпками, а некоторые, несмотря на летнее тепло, ватные штаны. На головах – платки, закрывавшие и лоб, и рот, и подбородок, наверху тела – кофты, рубахи с рукавами. Женщины посматривали на Дусю, одетую в обычное летнее платье с голыми ногами и руками, перешептывались и хихикали. Дуся для колхозниц была чужая, городская. К эвакуированным, «кувыренным», как их называли деревенские, они относились без особого сочувствия.
Начали жать рано, до восхода, еще в сумерках. Когда рассвело, попер гнус. Мелкие мошки залезали всюду и жалили везде, где могли залезть. Часу не прошло, у бабушки дико чесалось все тело, особенно в паху. Сжав зубы она продержалась до обеда. С собой она ничего не взяла, но есть ей от усталости не хотелось.
На поле их привезли на телегах и уехали. Бежать домой переодеваться – полдня потеряешь. Бабушка рассказывала: она пошла к бочажку с дождевой водой и обмыла все под юбкой. Стало немного полегче. Когда вернулась к женщинам, одна из них посоветовала: завяжи юбку поплотнее между ног. Мужиков здесь нет. Никто не увидит. Другая поинтересовалась, где бабушка научилась жать серпом. Когда бабушка рассказала о своем деревенском детстве, лед был сломан. Кое-как, бегая обмываться в бочажке, она дотянула до вечера. Пришли телеги, повезли их обратно в деревню. Руки и спину с непривычки страшно ломило, но еще хуже чесалось. До дома бабушка еще терпела, неловко было лезть между ног, но дома разодрала все в кровь. Хозяйка, у которой они стояли в доме, зашла к бабушке и сунула ей в руки бутылёчек лампадного масла. Сказала: «Помаж!» и рукой показала где. Потом принесла ворох старой одежды, бросила на постель. Бабушка намазалась. Зуд уменьшился. За ночь совсем полегчало. Утром перед работой бабушка Дуся упаковала себя так же плотно, как местные.
Летом бабушка работала в поле, зимой пряла пряжу из шерсти местных овечек и вязала тонкие узорчатые шали на продажу. Тем и жили.
За три года, проведенные на Урале дедушка сроднился с семьей соседей, потеснившихся, чтобы его разместить, принявших всю его семью, с готовностью помогавших всем, чем только можно. Бабушка была благодарна им за деда и за их участие в ней и детях. Они переписывались после войны больше двадцати лет, несколько раз ездили друг к другу в гости. За два года, проведённые в мордовской деревне, ни бабушка, ни дочери ни с кем близко не сошлись. Так и остались для местных «кувыренными», чужими.
ХИМКИ.
Заводу, на котором работал мой дед, нашли новое место под Москвой. В 1944 году, когда к деду приехала семья, часть домов рабочего посёлка уже была готова и заселена, часть достраивалась. В свободные комнаты селили прежде всего прибывающее начальство, селили временно – для них где-то достраивали другое жильё с отдельными квартирами. Семья деда, четверо человек, должна была получить большую комнату в коммуналке, но там временно проживала семья какого-то начальника. Ютились первые пару месяцев на кухне. Спать на полу было тесно и холодно. Посредине кухни стояла большая чугунная печь-плита с четырьмя комфорками. Эту печь можно было топить дровами или углём. Топили её больше для тепла, нежели для приготовления пищи. Дед соорудил из необработанных досок настил, вечером этот настил мои будущие мама и бабушка клали сверху на чугунную печку, ещё тёплую, стелили туда матрас и так спали.
У дедушки было место в рабочем общежитии. Там тоже поначалу жили скученно. В комнате стояло не то 10, не то 12 коек. Пристроить дочку в женскую комнату общежития мой дед не смог, мест катастрофически не хватало и и моя будущая тётя пару месяцев ночевала в комнате у деда, на одной с ним постели, «валетом». Ей тогда было 14 лет. Она говорит, что не помнит не то что нескромного слова в её адрес, ни одного нескромного взгляда! Она, правда, после блокады была маленькой и худой и выглядела самое большее лет на 12. Потом семью начальника переселили и мои родные заняли полагавшуюся им на четверых комнату.
МОИ РОДИТЕЛИ.
Моя мама тосковала по городу и жить в посёлке не хотела. Она нашла работу в Москве, устроилась учительницей в детский дом в Тушино. Ей выделили маленькую комнатку при детском доме. Где-то в Тушино стояла лётная часть, к которой был приписан мой будущий отец, вернувшийся с войны в звании капитана связи. Там, в Тушино, они и познакомились.
Отец учился в военной академии в Ленинграде. Они с мамой уехали туда и жили там на съёмной квартире, сырой и холодной. Я родилась в Химках. Мама приехала из Ленинграда на роды и уехала обратно, когда мне было два месяца. Мои первые детские воспоминания – это Ленинград. В 1951 году папу обвинили в космополитизме, придрались к смене имени. Однокашники дружно заклеймили его на собрании и папу отчислили из Академии. Не только его одного. Настоящей причиной было то, что при проверке списков на госэкзамены выяснилось: 20% процентов выпускного курса – евреи.
Папу отправили служить в Туркмению в район Кушки, его приятеля-еврея, также отчисленного с последнего курса, – на Дальний Восток. Брать ребёнка с собой мои родители побоялись. В Туркмении европейские дети болели пендинской язвой, оставлявшей ужасные шрамы на теле, а иногда и на лице. Так я в первый раз осталась у бабушки Дуси. Отец ушёл в запас при первой возможности. Мама с папой вернулись и им ничего не оставалось, как поселиться в квартире папиного отца – дедушки Яши. Моё раннее детство прошло между рабочим посёлком в Подмосковье и коммуналкой в Мерзляковском переулке на Арбате. В квартире деда Яши на 15 метрах жили 5 взрослых человек. Я росла и вскоре там для меня уже не было места. Так я и осела у бабушки в рабочем посёлке в селе Лобаново, которое сейчас входит в так называемые Старые Химки. Родители остались в Москве.
ДОКУМЕНТЫ
Документы – это было очень важно. «Предъявите ваши документы», – мог спросить любой представитель власти. Кто тебя знает, может ты не наш человек, не советский, может ты шпион и диверсант. Подозрительность оставалась в ходу ещё долгое время после войны. Без документов ты был никто, вне закона, и поступать с тобой можно было как угодно.
Во взрослых разговорах слово «документы» присутствовало часто и произносили его всегда очень серьёзно. Особенно часто говорили про паспорт. Однажды дед пришёл в обед с работы и перед уходом спохватился.
-Дуся, где твои документы?
Вопрос деда о документах бабушке сразу не понравился.
-Какие документы?
-Какие, какие… Твои документы! Хочу в наш отдел кадров отнести.
-Зачем?
-Место освободилось. Работать пойдёшь.
-Ваня, опомнись, у меня всех документов – справка, записанная с моих слов.
-Ну вот, справку и паспорт.
-Они же копаться начнут!
-Да что они могут откопать?
-Может и ничего, но лучше бы не копались!
Пока шёл диалог дедушка выдвигал ящики самодельного комода.
-Дуся, ищи, где они? Помоги мне, я опаздываю!
-Не нужны они тебе.
Дед удивлённо посмотрел на бабушку, резко задвинул ящик комода, так, что белые мраморные слоники повалились в разные стороны, схватил кепку и ушёл.
– А что дедушка искал?
-Бумагу искал, свидетельство о рождении,
-А зачем ему?
-Да на работу меня хотел устроить, обидно ему стало, что я дома сижу.
-Ты же сидишь со мной! Если ты пойдешь на работу, куда же я денусь?
-К маме поедешь. В Москву.
Я надула губы.
-Она же не может. Она бы меня давно забрала. Она не может.
-Не может. Я шучу. Не пойду я ни на какую работу.
-Из-за меня?
-Нет. Не надо мне туда. Понимаешь, не надо мне, чтобы там в моих документах копались, еще накопают чего-нибудь.
-А что, там что-то неправильно?
Бабушка засмеялась.
-Там все неправильно.
-А почему ты им все неправильно сказала?
-А потому, что правильно никому не надо знать и ты помалкивай!
-Так я же ничего и не знаю.
-Вот и хорошо что не знаешь.
Над каждой из своих тайн бабушка била крылами, как орлица над орленком. Нужно, правда, добавить, что дед работал на заводе П\Я 24. Это сейчас все рассекречено. В те годы секретность соблюдалась строго, и копались бы в бабушкиной биографии внимательно.
ПОЧЕМУ ИСЧЕЗЛИ ДОКУМЕНТЫ?
Все документы пропали во время войны. О пропаже документов бабушка заявила на той стороне Ладоги после переправы из блокадного Ленинграда по «дороге жизни». Их дом не горел, не был полностью разбомблен. Последние два месяца они не бегали в убежище, оставались у себя в кроватях.
Почему пропали документы, мне непонятно до сих пор. Не могла этого понять и моя тётя. В этой семье не только все аттестаты, справки о курсах повышения квалификации, справки об окончании курсов кройки и шитья, макраме и вышивки гладью, даже все комсомольские и профсоюзные билеты, заполненные отметками о взносах и перечёркнутые, даже старые проколотые сберкнижки, даже все справки и выписки из больниц хранились многие десятилетия и были найдены мной в старых сумочках после смерти всех членов этой семьи.
Трудно поверить, что бабушка могла потерять три свидетельства о рождении, оба паспорта, свой и старшей дочери, её же комсомольский билет и студенческий билет мединститута, свою трудовую книжку и пропуск на завод. Скорее всего она их уничтожила сама. В те времена остаться без документов было рискованно. Остаётся вопрос: для чего она это сделала?
В справке, записанной со слов бабушки, моя мама записана так же, как и её сестра с отчеством Ивановна и с фамилией Проскурина, хотя в семье все знали, что моя мама была рождена вне брака, не от деда, и носила девичью фамилию бабушки: Васильева. Из-за того, что бабушка поменяла маме имя, мама не смогла вернуться в Ленинград и восстановиться в Ленинградском мединституте. Какая же причина заставила бабушку это сделать? Чего она так сильно боялась? Что откроется её действительное место рождения в Финляндии? Узнают, что она восемь лет жила в Латвии? Могут вспомнить, что моя мама в ту блокадную зиму объявила себя «дочкой Кирова»? У меня нет объяснения этому бабушкиному поступку.
СНОВА ВОПРОСЫ
При всей неустроенности и нищите первых послевоенных лет, жизнь в посёлке для семьи моей бабушки сложилась неплохо. После всего, что они перенесли, жить без постоянной угрозы для жизни, в своей комнате, своей семьёй, без голода, с нормальной сорокашестичасовой рабочей неделей у деда, с законным выходным днём, с небольшой, но надёжной и аккуратно выплачиваемой ему зарплатой, казалось им уже верхом благополучия. Но вот вопрос: почему они не вернулись в Ленинград, в город где прожили больше 20-и лет. В Ленинград возвращались по вызову. Бабушку могли вызвать с ее работы, могли вызвать соседи или дедушкины родственники, которым он помог закрепиться в городе. Я часто приставала к бабушке с расспросами о том, почему же они все-таки не хотели вернуться. Бабушка отвечала неохотно .
-Дедушкин завод сюда приехал. А там неизвестно было как получится.
-Значит вам просто так было удобнее. А мама из-за этого пострадала.
Бабушка неожиданно рассердилась.
– Мама пострадала из-за себя самой.
– Как это?
– Ее не просили лезть, куда не надо было.
– Куда лезть?
– Никуда. Нельзя нам было возвращаться туда. Нельзя.
Ей стало неловко, что она так вспылила. Уже спокойным грустным голосом она прибавила.
-Да и что я в этом городе потеряла? Столько настрадалась. Лидочка жалела, что не вернулись, рвалась в Ленинград. Здесь, конечно, место не для нее.
Тетя Лида обладала необычной внешностью. Чуть выше среднего роста, очень стройная, худая, с идеальной по нынешним нормам фигурой, она взяла от матери молочно- белую кожу, от отца – прямой нос с горбинкой и, неизвестно от кого, большие очень светлые голубые глаза. Ее немного портили тонкие губы и слабые негустые волосы, плохо державшие прическу. Худоба, длинные тонкие пальцы, городская манера одеваться, держали на расстоянии простых рабочих парней. Тех же, кто мог быть привлечен ее утонченной красотой, отталкивали простодушие и строгость. К тому же в Химках ее часто видели со мной, и многие считали, что я ее ребенок. Рассказы о том, что я дочь ее сестры, доверия не вызывали. Думали, это так, для отвода глаз. Наверное, кое-кому это отбило охоту свататься. Зато посватался разведенный с ребенком: «Что ж, у нее ребенок, у меня ребенок…» и так далее. Потом посватался пьяница. Когда ему сказали: «Куда тебе жениться? Кому ты нужен?», он гордо ответил: «А она кому нужна с ребенком?» Таким образом мое присутствие отразилось на судьбе моей тети Лиды.
Первое время после приезда в Химки Лида работала в Москве. Бухгалтерия, где она работала, размещалась в подвальном помещении. Надорванный блокадой организм не выдержал: у Лиды открылся туберкулёз. Несколько месяцев она пролежала в больнице, потом два месяца в санатории, сначала в под Серпуховым, потом в Геленджике. После этих испытаний она уже не мечтала об “огнях большого города” и весь оставшийся срок до пенсии работала на дедушкином заводе, в 10 минутах от дома.
Мне нравилось с ней гулять, нравились ее наряды, нравилось, что на нас смотрят. Смотреть на нее смотрели, а замуж не брали. У Лиды появились припадки. Один раз я видела, как она билась в постели. Бабушка ее держала и успокаивала. Я так и не поняла, был ли это припадок или просто – истерика. Припадки старались скрыть, чтобы не пошли слухи о том, что она «порченая».
Вышла замуж тетя Лида в 32 года за рабочего парня из большой деревенской семьи, немного неотесанного, но неглупого и с амбициями. За годы вынужденного девичества у Лиды развилась тяжелая гормональная дисфункция, она долго не могла забеременеть, забеременела уже после сорока и не решилась оставить ребёнка. Так они и остались без детей.
ДЯДЯ МИША
Бабушка, да и дедушка, болезненно переживали, что у дочери не складывается жизнь, поэтому с появлением в доме зятя, старались ему, если не во всем угодить, то, покрайней мере, не противоречить.
Непьющий Миша, а это считалось, да и на самом деле было большим и редким достоинством для рабочей среды, терзался тем, что он пришел к жене в дом жить, на всё готовое, а не наоборот. Мои дед и бабушка обладали врожденной внутренней культурой и выстраданным знанием жизни и людей. Миша этого или не понимал, или не хотел признавать.
Он обо всём имел своё мнение, и их уклончивость, нежелание спорить, отсутствие интереса к политике, к обсуждению политических проблем считал ограниченностью малообразованных людей. Он явно чувствовал своё превосходство (семь классов плюс техникум заочно) и не отказал себе в удовольствии почваниться. Слава богу, это продолжалось недолго.
Дядя Миша довольно скоро понял, каким жлобом он себя выставляет и сильно изменился к лучшему. Бабушка стойко перетерпела глупую фанаберию зятя и меня старалась уводить от прямых конфликтов. Я дядю Мишу поначалу терпеть не могла, постоянно с ним цапалась, само его присутствие плохо переносила потому, что он постоянно задевал бабушку и цеплялся к деду. Я старалась поменьше с ним разговаривать, пока однажды не разговорилась о книге «Поднятая целина».
«Поднятую целину» я прочла рано, лет в тринадцать. Прочла, потому что увидела ее на полке, потому что привыкла читать все, что попадалось мне под руку. Эта книга попалась мне на глаза в Химках и дядя Миша увидел «Поднятую целину» у меня в руках.
-Так вот что ты читаешь! Нравится тебе?
-Так, не очень.
Вступать в дискуссию мне не хотелось. Что интересного я могла услышать от этого деревенского грубияна? Оживление на его лице я расценила, как желание посадить в лужу вредную московскую девчонку.
– А по–моему книга неплохая, только читать ее надо не так, как вас учат. Ведь вас как учат? Кто в ней главный герой?
-Давыдов.
Выдавила я из себя, думая об одном: под каким предлогом уйти.
-Правильно. Только это неправильно. Главный герой в ней Щукарь.
-Почему Щукарь? Щукаря вообще могло не быть. Он введен как комический персонаж.
Мучаясь, я выцедила эти слова, просто не могла не возразить на все эти глупости. «Чёрт меня дёрнул разговориться с этим…»
-Да он и есть комический. Только до поры до времени. Ты посмотри: Щукарь все время при начальстве, а у Нагульного в друзьях. Везде он участвует, везде его слышно. Кто он был до коллективизации? Последний человек в деревне. Болтун, дурак и лентяй. Кто бы его стал слушать? А кто он стал? Что в конце с Нагульновым и Давыдовым?
-Они погибают.
-Правильно. Кто остается – Щукарь!
-Ну, его бы председателем не выбрали бы все – равно.
Я насторожилась, ещё не догадываясь, к чему ведут эти вопросы.
-Допустим. А кого бы выбрали?
-Ну-у, мало ли там серьезных мужиков.
– И кто же самый серьезный?
И тут я сообразила куда меня подводят
-Яков Лукич, что ли? Так его арестовали!
– Да. Только он в книге умный человек и хитрый, а ведет себя как дурак. Если бы он действительно был хитрый, он бы вывернулся. Кто был бы председателем? Яков Лукич и кто был бы при нем Щукарь? Друг погибших героев, помощник, второе лицо! А потом Щукарь на Лукича донос бы написал и сам бы за председателя остался, потому что привык бы уже сладко есть и ничего не делать, а для этого в начальниках надо ходить. Советская власть – это в первую очередь власть Щукарей и для Щукарей.
-Ну, дядя Миша, это уже совсем другой роман.
– Хорошо бы было его написать. Только Шолохов не напишет.
Этот разговор я надолго запомнила, так же как и легкий щелчок по моему высокомерию.
Дядя Миша, поначалу одержимый желанием «себя поставить», в конце концов привязался к теще и тестю больше, чем к своей требовательной, недружной родне. Он поехал с дедом, когда деда Ваню забрала скорая с сердечным приступом. Когда он вернулся домой, уже зная, что деда не довезли до больницы, он принял решение соврать, не сообщать о смерти деда на ночь, обрекая женщин на бессонную ночь. Миша начал было говорить, что всё в порядке, не выдержал и расплакался перед бабушкой как мальчишка. Он ругал себя за слабость, но бабушка сказала ему: «Миша, ты себя не ругай. Я как увидела, что ты Ванин пиджак обратно привез – все поняла».
После смерти деда бабушка сказала дочери, что им нужно поменяться: Лида с мужем пусть переезжают в большую комнату, а она займёт маленькую. Лида сказала об этом мужу. Дядя Миша неожиданно ответил: «Всё останется по-прежнему. Ничего менять не будем» и, сколько не пыталась бабушка объяснить, что она не против, что всем так будет лучше, настоял на своём.
Дядя Миша, крепкий, жилистый, непьющий, умер от рака мочевого пузыря. Его младший брат умер от того же заболевания. Может наследственная предрасположенность, а может… У Мишиной матери было четверо детей. Отец погиб в первые месяцы войны. Миша остался за старшего. Тётя Лида рассказывала, что муж вспоминал во время болезни, как они с братом ходили в лес воровать дрова для дома. Если они замечали лесника или вообще кого-то чужого, они падали в снег и лежали, пока лесник не скроется из виду, из-за этого не раз застужались и потом мочились с острой болью и кровью. Лечиться было некогда и не у кого. Терпели боль, пока само не проходило. Может быть, из-за этого и свалила их потом одна и та же болезнь, коварная и мучительная. Так костлявая рука войны дотянулась до мальчишек военных лет.
Дед Ваня.
Смерть дедушки Вани была первой смертью в этой семье. Дедушка страдал радикулитом. Долго лежать он не хотел, да и не мог себе позволить. Медицина тех лет предлагала только одно средство избавления от болей: новокоиновую блокаду. Блокада оказывала серьёзное влияние на сердечную деятельность. Дед перенёс девять новокоиновых блокад. В то лето он плохо себя чувствовал, задыхался и как я сейчас понимаю, предвидел скорый конец. Он навестил своих родных в Орловской области, повидался и отвёз денег, приехал ко мне посмотреть на своего правнука, маленького Митю, и починить колёсико у его детской кроватки. Я тогда ещё жила в Кузьминках у родителей. Прощаясь со мной, он всплакнул, как мне казалось, ни с того ни с сего. Через месяц дедушка умер от сердечного приступа. Я очень тяжело перенесла его уход. То, что он приехал ко мне в Москву летом, в жару, чтобы оказать помощь, о которой я просила, зная, что болен и что видется со мной и Митей в последний раз, надрывало моё сердце.
Когда дед еще был жив, а у меня ещё не родился Митя, он каждую субботу и каждое воскресенье по утрам ходил к станции меня встречать в надежде, что я приеду. Телефона у них еще не было, и сообщить о времени приезда я не могла. Сойдя на станции Химки с электрички, по дороге к нашему дому я всегда вглядывалась в прохожих, шедших ко мне навстречу, уверенная, что увижу встречающего меня деда. Так, как правило, и случалось. Те годы были годами дефицита и перебоев с продуктами и я приезжала из Москвы с тяжелыми сумками. Дед сразу хватал у меня сумки, несмотря на больные ноги. У деда на пятках выросли пяточные шпоры. Из-за них дед ходил в развалочку и с палкой. Летом он носил соломенную шляпу, осенью и весной кепку, зимой – старую ушанку из кролика. После смерти деда, много раз проходя той же дорогой от станции к дому, я видела издалека его характерную фигуру, неторопливо идущую мне навстречу.
Сердце мое начинало сильно биться, пока я не вспоминала, что дед умер. Наваждение рассеивалось и я, вглядываясь во встречных, не могла понять, кого же из этих совершенно непохожих на деда людей я могла за него принять. Это было со мной не раз и не два и, даже если я заранее готовила себя к тому, что я не могу увидеть покойного деда, он все равно показывался мне на какой-то момент, а потом оборачивался реальным, но не похожим на него человеком.
В этом была какая-то странность, которую я не могу объяснить только галлюцинациями. Я никому не рассказывала об этом, пока однажды тетя Лида сама не рассказала мне, как она встретила покойного деда на роднике. Они пришли туда с бабушкой, набрали воды и сели на бревнышко отдохнуть перед обратной дорогой, и вдруг тетя Лида увидела деда.
-Мама, смотри, мужчина, как на папу похож! Да, это он, смотри – это папа!
-Что ты, Лидочка! Папа умер. Это не папа, да и не похож он.
-Мама, это он, это он! Ты посмотри: и палочка его, и шляпа! К нам идет!
Тетя Лида вскочила, сделала несколько шагов навстречу деду. В этот момент, как пелена спала, она увидела совсем другого, незнакомого человека.
Я рано потеряла мать, тетя Лида потеряла мужа и сестру. Умерла любимая нами бабушка. Но ни с кем из них не связано ничего подобного, хотя во сне мы их видели не раз. Только дед нам являлся, показывался на несколько минут среди бела дня. Как это объяснить, я не знаю.
Бабушка пережила деда на 26 лет. Она умерла 4 мая 2000 года. Немного не дотянула до своего столетия. Она жила с младшей дочерью и стала для бездетной дочери её ребёнком. Перед смертью она сильно ослабела и большую часть дня лежала. До последнего дня оставалась в здравом уме. Умерла во сне.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Когда скончалась моя тётя, последнй член этой семьи, мне пришлось разбирать её квартиру, ту самую квартиру, в которую вся семья переехала из Лобанова в 1964 году. Дедушка умер в 1974-том, дядя Миша – 1999-ом, бабушка Дуся – в 2000-ом. Все они похоронены на кладбище в Фирсановке. Моя мама похоронена там же. Последние шестнадцать лет тётя Лида жила в квартире одна.
Многое я тайком выбросила ещё при жизни моей тёти. Например мои лыжи с палками, лежавшие за диваном не менее двадцати лет, или домашние консервы, хранящиеся более 5-и лет, но тётя Лида бдительно следила, чтобы я ничего не нарушила в её укладе. На антресоли я нашла огромное количество разных инструментов, а с ними обрезки труб разного диаметра, краны, прокладки, куски резины, мотки проволоки, шурупы, гвозди, ручную дрель и многое ещё в том же духе.
В шкафах нашлось невероятное количество мотков разнообразной шерсти, отрезы тканей, запас постельного белья на годы вперёд, гору новых полотенец, махровых – банных и гладких – кухонных. Я нашла огромное количество колготок, старых и ненадёванных, нового, ни разу не использованного женского белья. В бельевых ящиках трёх диван-кроватей лежал большой запас туалетной бумаги, бумажных полотенец, салфеток, лампочек накаливания, спичек, мыла, соли, куски обоев, не меньше ста крышек для домашнего консервирования и машинка для закатки.
Во всех углах стояли литровые, 2-литровые и 3-литровые стеклянные банки. На балконе я обнаружила старый шкафчик с запасом муки, круп и сахара, упакованных в матерчатые мешочки, потом в газеты, а сверху – в полиэтиленовые пакеты. Продукты оставались в прекрасном состоянии до момента их обнаружения мною. Я уверена, что запасы были сделаны ещё руками моей бабушки.
Пережитые война, голод и разруха остались в памяти этой семьи, вошли в мозг и кровь всех её членов, стали неотъемлемой частью их личности. Я тоже в какой-то степени унаследовала этот синдром. Я уже много лет живу в стране материального изобилия, и я не выношу вида пустого холодильника, спокойна только тогда, когда у меня есть хоть небольшие, но запасы, каждый раз мучаюсь, если приходится выкидывать остатки еды или испортившиеся (не дай бог!) продукты.
Моё детство в посёлке хорошо описано в моём романе «В той стране». В этом романе жизнь в посёлке выглядит хоть и бедно, но счастливо. Никакой идиллии на самом деле не было, а была скудная, однообразная жизнь. Не нищенская только потому, что бабушка умело вела хозяйство и в семье никто не пил. Бабушку уважали. Деда любили за доброту, за миролюбие.
Я выросла в бедной малограмотной семье, которой тихо, без криков и ругани, управляла моя бабушка. У этой семьи были твёрдые правила жизни, старые, досоветские понятия о добре и справедливости, сочувственное отношение к людям и их слабостям.
На этом я заканчиваю мою повесть о бабушке Дусе. Это повесть о жизни русской женщины, покорно претерпевающей свою судьбу. Сколько мужества, воли к жизни и упорства понадобилось ей, чтобы выжить в тех обстоятельствах, в которые ставила её жизнь. Какая каменная устойчивость оказалась в ней, в её характере, чтобы в этих условиях не потерять себя, не озлобиться, не надорваться, сохранить в себе человека. Мне всегда обидно, когда русский народ ругают за пассивную, примиренческую позицию. Что вы хотите от людей, для которых такое поведение было единственным способом жить и выжить на протяжении нескольких столетий? Вошло в гены. Это и есть то самое «непротивление злу насилием». Лев Толстой просто увидел это, готовое, в русском характере и сделал отправной точкой своей философии, а раскрывает он это в мужском образе, в Платоне Каратаеве. А «Очарованный странник» Лескова? Тоже, хоть и другой мужской характер, с большим количеством дури и жестокости, но характер, претерпевающий свою судьбу, не преобразующий её. Гениальный рассказ, недооценённый писатель.
Следующая повесть – «Повесть о дедушке Яше», повесть о семье моего отца, о принципиально другой, активной позиции в жизни, о другом характере.