Рабочий посёлок

ЖЁЛТЫЕ ДОМИКИ С КОРИЧНЕВЫМИ БАЛКАМИ.

Опрятные двухэтажные домики рабочего посёлка, желтые с коричневыми балками, построили пленные немцы сразу после войны. Я как-то спросила у бабушки.

-Почему пленные немцы, злые и голодные, построили такие хорошие добротные дома?

-А они иначе не умеют.

Не совсем понятно ответила бабушка.

Завод тоже строили немцы и оборудование поставили туда немецкое, вывезенное из Германии. Посёлок спроектировали немецкие инженеры из числа пленных. Проект был сделан в соответствии с требованиями заводского и партийного начальства, требованиями для немцев непривычными. В домах не было отдельных квартир. Каждая квартира в этих двухэтажных домах была рассчитана на три семьи, каждой семье полагалось по комнате, а кухня, уборная и коридор были общие.  На кухни этих «немецких» домов ставили немецкие чугунные четырёхкомфорочные плиты-печки с готическими буквами на дверцах топок. Плиты  можно  было  топить и дровами, и углём.

Немцы даже выстроили предусмотренный проектом круглый резервуар, обнесли его решёткой и заполнили водой. По мнению проектировщиков это было необходимое устройство на случай пожара. Надо сказать, что жители этого посёлка впоследствии никак не могли догадаться о предназначении этого резервуара и в конце концов решили, что он был сделан «для красоты».

Мне всегда хотелось узнать: куда делись немцы, когда строительство посёлка и завода было закончено? Солдат построили, посадили в теплушки и увезли, скорее всего, в лагеря, куда же ещё. А инженеры, специалисты с семьями? Их поселили в лёгких сборных «финских» домиках, на отшибе от посёлка. За четыре года они обжились, утеплили дома, пристроили к ним уборные и душевые кабинки, вырастили в своих маленьких палисадниках небывалые цветы.  Таких роскошных гладиолусов и георгинов, как в садиках у «финских домиков», не было больше ни у кого в посёлке.

В эти домики потом  заселилось заводское начальство средней руки.  Перед этим  немецких специалистов  с семьями выселили «в 24 часа». Это означает, что на сборы им дали сутки.  Куда их увезли?  На Восток или на Запад?  Если обратно в Германию, то почему «в 24 часа» и всех разом? Я спросила бабушку и получила мрачный ответ: «Известно, куда…».  Неужели  на Восток?  Я пыталась выяснить судьбу этих немцев, но даже упоминания о них нигде не смогла найти.

В рабочем посёлке  в одном из жёлтых домов с коричневыми балками жила бабушка Дуся. Они с  дедушкой Ваней и тётей Лидой, тогда ещё молодой и незамужней, занимали в их коммунальной квартире самую большую из трёх жилых комнат – 21 метр!

Помню я всё хорошо и последовательно лет с четырёх. В посёлке Лобаново я прожила до 12-ти лет. Значит описываемое мной время – это период с 54-го по 62-ой годы.

«СУП РАТАТУЙ ПО КРАЯМ КАРТОШКА»
или
«ЧТО МЫ ЕЛИ»

От проходной завода, где работал дед, до нашего дома в рабочем посёлке было десять минут ходьбы. Даже меньше, если идти широким мужским шагом. Каждый день в пять минут второго мой дедушка приходил на обед. В нашей комнате на стол, накрытый клеёнкой, бабушка заранее ставила мелкую тарелку с нарезанным хлебом, прикрытую крахмальной салфеткой и  суповую глубокую тарелку с голубой каёмкой. Сбоку  от тарелки лежали алюминиевые ложка и вилка. Вилки и ложки довольно скоро поменялись на стальные из нержавейки, но я помню алюминиевые. Я ими часто обжигалась, и рада была, когда их заменили. Рядом с тарелкой  на  оргалитовой подставке с ножками стояла кастрюля с горячим супом. Эту подставку и многие другие вещи из кухонной утвари  дед делал сам у себя на заводе. Его половниками из нержавеющей стали, лопаточками для котлет  и для блинов я пользуюсь до сих пор, отличного качества была сталь, как и всё, что шло на  оборону и на космос.

Дедушкин обед делил наш с бабушкой  день на «до обеда» и «после обеда».  Дед заходил в комнату, снимал кепку, вешал на свободный крюк на вешалке у двери, снимал старенький «рабочий» пиджак, брал с крюка кепку, вешал пиджак, потом – опять кепку. Этот ритуал меня всегда занимал. Понятно было, что у деда привычка снимать головной убор, как только он вошёл в комнату, понятно, что кепку он вешал, чтобы освободить руки, руки были нужны, чтобы снять пиджак, вешать пиджак поверх кепки было нехорошо, она могла помяться, поэтому кепку приходилось снять, повесить пиджак за петельку на воротнике и потом снова повесить кепку. Наверное, можно было бы уменьшить количество совершаемых движений, но дедушке этот ритуал не казался избыточным  и он его не менял многие годы.

Сняв кепку и пиджак, он говорил бабушке: «Наливай!» и шёл мыть руки к раковине перед общей уборной. Возвращался он, неся мокрые руки перед собой, тщательно вытирал их, поданным бабушкой полотенцем, садился к столу. Иногда начинал молча есть и бабушка тоже помалкивала, иногда спрашивал: «Что у нас сегодня?» и бабушка с готовностью отвечала: «Щи, Ваня. Щи да каша – пища наша», а иногда: «Суп-рататуй, по краям картошка». Могла быть молочная лапша, фасолевый, или, по сезону, щавелевый, грибной супы, борщ, изредка –  мой любимый рассольник – с перловкой и солёными огурцами.

Разнообразие нашей пищи напрямую зависело от наших заготовок. Щавель, кстати, собирали на лужайке рядом с домом и в лесу, когда ходили за грибами. В тот раз бабушка сварила щи из свежей капусты. Стояла середина осени, капуста была дешёвой.  Зимой бабушка варила кислые щи.  Кислая капуста хранилась в погребе, в кадушке, там же стояла кадка с  солёными огурцами, там лежали картошка и морковь.

Погреб был не у всех, только у таких умельцев на все руки, как мой дед. Но соседям по коммуналке бабушка с дедушкой не отказывали, давали у себя в погребе место. Вообще-то погребов конструкция дома не предусматривала, более того, они были запрещены. Поэтому вход в наш погреб был прикрыт половичком, а сверху стояла моя маленькая «детская» панцирная кроватка. И, представьте себе, никто не донёс!

Картошку мы растили сами на выделенном от завода участке. На трудоёмкую работу, на посев и сбор урожая,  собиралась вся семья, даже мои родители приезжали из Москвы.  Пропалывали и окучивали наши пять соток картошки мы с бабушкой несколько раз за лето.

Капусту покупали (или, как тогда говорили, «брали») в магазине, если в магазин завозили хорошую, подходящую для засолки. Если такого не случалось, то брали на рынке. Небольшие бочки для капусты и огурцов бабушка перед засолкой пропаривала с можжевельником. Солила сама, иногда одна, иногда соседки помогали. Грибы мы с бабушкой собирали с августа по октябрь, бывало – жарили сразу, но, в основном, солили и сушили впрок.

Со вторым блюдом разнообразия было меньше: котлеты с гречкой, макароны по-флотски, жареная картошка с мясом из супа. Толстые макароны, которые быстро разваривались и теряли твёрдость,   ничего общего ни по виду, ни по вкусу с итальянскими не имели. С какого-то момента появились в продаже сосиски и готовые котлеты. Не могу сказать точно когда, не помню. Я уже к тому времени в школу ходила. Значит это было в конце пятидесятых. До этого мясо мы ели только отварное или самодельные котлеты. Котлеты не часто, так как трудно было купить подходящий кусок мяса. Курица бывала очень редко, утка ещё реже.  Купить их можно было на рынке и стоили они дорого. Курицу и ранние свежие огурцы с помидорами привозила мне мама, когда я болела, а болела я каждую весну.  Изредка в магазин попадали синие, тощие «цыплята» – суповые, иногда завозили мороженую рыбу.

Колбасу, даже варёную, покупали только к праздничному столу. На праздничный стол всегда попадали селёдка, отварная картошка и рыбные консервы, бычки в томате, салака в масле  или килька.

Бабушка умела печь большие «закрытые» пироги и маленькие пирожки, и те и другие – с вареньем, с повидлом, с мясом, с капустой, с луком и яйцами. На Масленицу бабушка пекла удивительно тонкие и вкусные блины. Поста бабушка не соблюдала, но как  я  не просила ещё блинов,  блины в эти недели она  не пекла без всяких объяснений.  К празднику чаще всего она делала «открытый» пирог с вареньем, сверху разделённый на ромбы тонкими полосками теста.

Мои родители старались украсить праздничный стол и привозили языковую колбасу, ветчину или буженину. Они часто покупали баночки красной или чёрной икры. Бабушка этого себе не позволяла, хотя тогда икра стоила недорого. Мама однажды привезла банку консервированных крабов «Чатка», но это непонятное, белое с красными прожилками я наотрез отказалась пробовать.

На Пасху всегда красили яйца в луковой шелухе и в свекольном отваре, пекли куличи и делали творожную «пасху». Это делали почти в каждой семье и никто не боялся. Народ жил в посёлке простой, беспартийный, многие из соседних деревень.

Бабушка старалась, чтобы её семья больше двух дней подряд одно и то же не ела. Да и не продержался бы суп в кладовке или даже в погребе больше двух дней летом. Осенью и зимой было проще. В кладовке при кухне приоткрывали форточку, из неё шёл холодный воздух.  В сильные морозы форточку держали закрытой, боялись за ночь всё перемёрзнет.

Завтрак

Наша бабушка кофе по утрам заваривала на молоке – по-венски. Удивилась я этому уже в зрелых годах, когда рассказала об этом обстоятельстве своему мужу. И в самом деле, такие привычки были странными для крестьянки, приехавшей в Питер уже взрослой, 16-ти лет. На завтрак бабушка готовила кашу на молоке, обычно манную, пшённую, изредка –  рисовую из дроблёного риса. Могла быть яичница или яйца вкрутую и хлеб с маслом. Лакомством был белый хлеб с маслом, посыпанный сверху сахаром или помазанный вареньем. Бутерброды с колбасой и с  сыром вошли в мою жизнь много, много позже, уже в Москве.

Совсем рядом с нами, через несколько домов, был маленький магазин, даже не магазин, лавочка. Там мы покупали крупы, муку, макароны, всякую бакалею, но главное, туда привозили молоко и сметану. Молоко завозили с утра, к обеду оно обычно кончалось. За молоком меня редко посылали: боялись, что споткнусь и разолью.

Раньше по домам ходили молочницы из соседней деревни с молочными бидонами на тележках и с большими корзинами, где стояли баночки и гранёные стаканы с варенцом и ряженкой. Варенец с коричневой пеночкой стоил по бабушкиному мнению дорого, но иногда мне удавалось выпросить стакан варенца. Помню он стоил 3 рубля, это было ещё до денежной реформы. Молоко сразу кипятили. Я была послушным ребёнком, но заставить меня выпить хоть несколько глотков кипячёного молока было невозможно. Бабушка иногда давала мне только что купленное сырое молоко и я не помню, чтобы мне хоть раз было от этого плохо, остальное молоко кипятили и оно шло на суп, на кофе и в кашу.

Сладкое

Сладкого в соседнем магазинчике продавалось мало. Конфеты мне покупали нечасто. Шоколадные конфеты стоили дорого. Они залёживались и высыхали. Из дешёвых помню подушечки с повидлом внутри, леденцы и конфеты из постного сахара. Дешёвые конфеты продавали «на вес» и клали их в кулёчки, свёрнутые из рыхлой, грязно-голубой обёрточной бумаги. Сахар-песок тоже появился не сразу. Я помню, что чай пили с «колотым» сахаром. Он был действительно наколот неровными белыми очень твёрдыми кусками. В сахарнице лежали щипчики для сахара, ими от больших кусков сахара откалывали мелкие. Этот сахар растворялся долго и приходилось пить «в прикуску» или долго мешать его ложечкой в стакане. Именно в стакане, так как пили чай из гранёных стаканов с подстаканниками. К чаю у нас всегда было варенье.

Варенье летом заготавливали обязательно. Обычно  варили малиновое, клубничное, вишнёвое, черносмородинное и сливовое. Малиновое варенье берегли на случай болезни, клубничное – к празднику и на пироги, со смородиновым, вишнёвым и сливовым   пили чай вечером.  К обеду варенье не полагалось. В обед бабушка на третье давала кисель или компот. Компот зимой варили из сухофруктов, а летом из свежих ягод или из яблок. Кисель помню только клюквенный. Иногда бабушка варила овсяный кисель. Все его любили, кроме меня. У меня было предубеждение перед этой белёсой студенистой массой, предубеждение настолько  сильное, что я этот кисель так ни разу и не попробовала.

Мороженое мне тогда доставалось редко. Его продавали со специального лотка далеко от нашего дома. Одна я туда не ходила. Жизнь после войны постепенно налаживалась. Я ещё жила у бабушки в посёлке, когда родители стали привозить с собой торты. Отец любил песочные – «Ленинград», «Абрикотин». Я обожала «Прагу». Мама с папой жили на Арбате и покупали торт «Прага» в кулинарии от ресторана «Прага». Сейчас кажется, что ничего вкуснее я в жизни не ела. Сколько ни покупала в разных местах торты «Прага», всё –  не то.

 Хлеб

Очень важен был хлеб. С хлебом в семье моей бабушки ели всё, даже макароны. Хлеб в ближний магазинчик не завозили. Подвоз туда мог осуществляться только на  гужевой тяге, а из пекарни ходил закрытый грузовик с надписью «Хлеб». Позже, в конце пятидесятых, с отменой лошадей, отменили и сам магазинчик, к которому было трудно подъехать грузовику.

На площади с классической непросыхающей лужей посредине стояло жёлтое двухэтажное здание.  Над одной его дверью висела стеклянная вывеска «Продукты», над другой – «Промтовары». Площадь считалась центром села Лобаново. Там же неподалёку были баня и начальная школа, где я проучилась первые четыре класса. Эту школу, кстати, построила барыня для детей своих крепостных крестьян. Зданию было более 200 лет и такие же старые стояли во дворе тополя.

Я была с детства рассеянной, задумчивой и не слишком ловкой. Мне мало что поручали покупать, кроме хлеба, а ходить за хлебом нужно было в магазин на площади.

Я очень не любила глухую и тёмную часть дороги «за хлебом», которая шла мимо задних стен бревёнчатых домов «частного сектора». В этом проходе земля долго не просыхала, весной –  после таяния снега, летом – после дождя, там пахло навозом, а за стенами тяжко вздыхали и пофыркивали коровы. Коров этих я только слышала и никогда не видела.

Большого разнообразия в сортах хлеба тогда ещё не было, оно появилось чуть позже. Мне традиционно поручали купить полбатона белого за рубль тридцать и половинку чёрного за 70 копеек. Получалось удобно – без сдачи.

Как я жалею, что исчезла традиционная русская выпечка и традиционный русский хлеб.  Французские булочки или саечки, ситники, калачи с ручками, большие белые батоны простые и с изюмом, «жаворонки», куличи. А калорийные булочки? Языки, обсыпанные сахаром, рожки с повидлом, марципаны, бублики, много сортов баранок, коржики – радости из наших школьных буфетов. Всё это исчезло, ушло в прошлое, подавленное заимствованными технологиями и оборудованием. В мои первые приезды в Москву ещё можно было что-то из этого увидеть, сейчас не осталось ничего. Пропали такие интересные продукты, как «Кос-халва», «Ойла союзная», «Сливочное полено». Но я уже забегаю вперёд. В те годы, о которых я пишу, этих сладостей ещё не было.

Когда я заболевала, бабушка варила клюквенный морс – сбивать температуру и делала жжёный сахар с водой – от кашля. Иногда я выпрашивала и она делала жжёный сахар как леденец. Ярко-красным и ярко-жёлтым «петушкам» на палочке она не доверяла, уж очень неряшливо выглядела тётка, которая их продавала «у станции».

Забыла! Летом мы ели окрошку! Бабушка умела делать квас сама на хлебных корочках, с изюмом, но перестала его делать, когда квас начали продавать готовый.

Квас

Квас продавали из специальных цистерн на колёсах, жёлтых, с надписью «Квас» на круглом боку. Грузовик привозил «бочку» к магазину, шофёр  отцеплял её и уезжал. Перед «бочкой» на деревянный ящик, поставленный «на попа» и накрытый телогрейкой, садилась продавщица в белой курточке и нарукавниках. Впереди у бочки был кран с деревянной ручкой для кваса и приспособление для мытья кружек. Большая кружка кваса (поллитра) стоила 60 копеек (до реформы), маленькая – 30. Вода для мытья подводилась водопроводная через чёрный резиновый шланг, который подсоединяли к крану в магазине. Вода была холодная, то есть кружки фактически не мылись, только ополаскивались. У железнодорожной  станции из такой же цистерны, но с надписью «Пиво», продавали пиво.

И ещё одно дополнение. Время от времени мы с бабушкой ели тюрю. Не потому, что есть было нечего, а потому, что мы обе очень её любили. Чёрный хлеб кусочками да мелкопорезанный зелёный лук с солью и постным маслом, чуть-чуть воды – объедение!

ЧТО Я, Я НЕ РАБОТАЮ!

Пока я жила у бабушки, она не работала. Она вела хозяйство, присматривала за мной, в свободное время пряла и отбеливала шерсть, вязала шали и кофты на продажу. Ещё бабушка плела кружева и крючком, и на коклюшках. Круглые кружевные салфетки бабушка делала на заказ. Иногда нянчила соседских детей.  Но, если ты не ходил на завод с 8 до 5, значит ты не работал. Так считалось в нашем посёлке.

Когда бабушку хвалили как хозяйку, она всегда отмахивалась: «Что я, Я НЕ РАБОТАЮ! Вот Нюра (Валя, Рая) с работы пришла, через два часа у неё полный таз белья постиран, ужин готов и пирог испечён – вот это хозяйка!» Нравы были суровые. По соседству жила баба Груня, которая считала, что стирать нужно руками, а стиральными досками пользуются только лентяйки. Баба Груня гнала самогон. Вот на неё озлобленные жёны доносили регулярно. Приходил участковый, забирал самогонный аппарат. С месяц у бабы Груни не было приработка. Потом самогонный аппарат чудесным образом появлялся снова.

Теперь о хозяйстве.  Первое, что бросалось в глаза в нашей комнате, это идеальная чистота. В углу комнаты стояла большая никелированная  кровать с фигурными набалдашниками на спинке и на  изголовье. Кровать была покрыта пикейным одеялом, её украшал подзор с кружевами, на одеяле лежали две большие подушки под кружевной накидкой, и всё это необыкновенной кипельной белизны.

Такими же ослепительно белыми были и кружевные салфеточки на самодельном комоде из сосновых досок, крашеных «под дуб», и занавески на окнах с кружевами понизу, и скатерть с узором ришелье на столе в центре комнаты.

В этой комнате жили трое взрослых и ребёнок. Бабушка мыла полы каждый день. Окна она мыла раз в сезон.  В палисадничке  под окном с весны до осени цвели цветы. В доме росло в кадке лимонное дерево  и в глиняном горшке топорщился столетник.

Бабушка умела делать перьевые подушки и стирать эти подушки, могла сама сшить и простегать ватное одеяло, кроила и шила простую одежду, могла перелицевать пальто, она хорошо вязала, «на глаз», без выкроек и рассчётов, умела плести кружева крючком и на коклюшках. Кружева она плела из простых хлопковых ниток.  Шерсть для вязания бабушка покупала на рынке, шерсть – сырец. Она сама стирала и отбеливала эту шерсть, сама пряла и вязала всё, что было нужно семье, от носков до тонких узорных шалей.  Из её рассказов я знаю, что она умела подоить корову, запрячь лошадь, жать серпом, косить, ухаживать за огородом, содержать кур, уток, гусей. Эти навыки ей в городе не были нужны, но в войну пригодились. Пригодилось и то, что она умела забить и ощипать и курицу, и утку. Пух и перья она  собирала на подушки и делала эти подушки пышными, плотными и мягкими, не чета покупным.

Бабушка, какой я её знала, была лишена всякого кокетства. Одевалась в простые юбки, кофты и платья, которые шила сама, без сложных деталей, гладко зачёсывала тёмные волосы без седины, носила самую простую обувь: дешёвые сандалии с белыми носочками летом, грубые ботинки осенью и весной, валенки с галошами – зимой.  Она не была ни хорошенькой, ни миловидной, не носила украшений, не следила за руками, не красилась и не пользовалась духами. У женщин она вызывала безусловное доверие. Ей охотно рассказывали семейные тайны и никто не обращал внимания на маленькую девочку, игравшую на полу около бабушки.

ДЕТСТВО

Детей в  нашем доме было много, самых разных возрастов. Я  и моя подружка Люся оказались самыми младшими. В нашей дворовой команде маленьких не обижали: принимали в игры, везде брали с собой, если они, конечно, давали обещание не забояться и не плакать. Сначала верховодили шумные и озорные братья Чижовы, потом они поступили в «ремеслуху», ремесленное училище где-то в другом городе и главарём  стал двенадцатилетний Юрка Волков.

Среднего роста, худой, с густым русым ёжиком на голове и удивительными зелёными глазами, он редко повышал голос, всегда был спокоен. Ребята его слушались беспрекословно, и даже взрослые разговаривали с ним на равных. Юрка, как и я, жил без родителей, с бабушкой, с бабой Груней, такой же худой и жилистой как он сам. Про его родителей говорили, что они «завербовались» и работают на Севере, но все знали: его родители «сидят», правда, никто не знал за что. Юрка меня опекал. Может быть потому, что я тоже жила без родителей? Часто, когда вся ватага собиралась на двух лавочках перед домом. он говорил: «Наташа, иди сюда, садись со мной». Наташа, первоклашка с двумя косичками, сидела рядом с Юркой, смущённая, сознавая всю почётность такого приглашения. После этого  меня и Люську мог  обидеть только сумасшедший.

Я должна была прийти к обеду и объявиться к ужину, а что я делала и где бывала, бабушка и не спрашивала. Никто не ограничивал мою свободу. Так росли все дети в посёлке. Тогда детей так не опекали как сейчас.

Сколько у нас было разных игр! Дай бог памяти… Вышибалы, «лягушки» или «ляги», «об стенку», штандар, «я знаю пять имён девочек…» и это только игры с мячом, а «классики», а скакалки, прятки, салочки, «колечко», «сыщик, ищи вора»… Ещё девочки играли в «дочки – матери» и в самодельные рисованные куклы с бумажными нарядами, а мальчишки – в «ножички» и «расшибалочку»… Зимой мы катались с горки на санках или на лыжах. А какая красивая была зима! Сказочная, с припорошенными снегом деревьями, с пышными сугробами, не тронутыми ни пылью, ни грязью до самой весны.

Память выхватывает отдельные картинки. Вот я, лет пяти-шести, иду домой в красном лыжном костюмчике с начесом, вся в сосульках из свалявшегося снега. Я тащу за собой санки, меня шатает от усталости, санки болтаются сзади, и снег на сугробах вдоль дороги сверкает и переливается под жёлтыми фонарями, как плащ старухи Пурги из любимого мультфильма «В яранге горит огонь».

Вот все жильцы выходят на субботник к Первому Мая – убирать «территорию» от старых листьев, высохшей ботвы и прочего мусора. Кучи листьев потом поджигают, и около дома до ночи горят несколько дымных костров.

В мае уже по-летнему тепло, мы носимся  в сумерках, ловим майских жуков. «Жук-жук ниже, я тебя не вижу!» Ребята постарше набивают жуками банки и сдают в аптеку. Для чего-то они были нужны, эти жуки. Мы, мелюзга, кладём своих жуков в спичечный коробок и подносим к уху, слушаем, как они шуршат.

В жаркие летние дни мы бегаем под тёплым дождём, раздетые до трусов. Пляшем под дождиком. Поём песенку.

«Дождик, дождик перестань! Мы поедем в Йерустань богу молиться, Христу поклониться. Там у бога сирота открывает ворота ключиком-замочком, шёлковым платочком».

Когда я догадалась, что таинственный Йерустань – это Иерусалим? Поздно.… Уже взрослая была…

Летом нам позволяли гулять  до темноты, а темнело часам к одиннадцати. Соседки высовывались из окон «покричать» детей: «Коля, Витя, домой!» Двор пустел. В сумерках на клумбе перед домом распускались цветы душистого табака.  Они смутно белели в темноте  как привидения, и волны тёплого воздуха от земли разносили их нежный аромат. Я очень любила эти вечерние часы. Сидела и сидела на лавочке перед домом, пока, наконец, бабушка или тётя не загоняли меня домой.

Фотографий того времени у меня немного. Почему-то все – летние. На одной из них меня в любимом платьице в горошек, сфотографировали вместе с подружкой Люсей, Люсей Соколовой.

СОКОЛОВЫ И КОРШУНОВЫ

На фотографии мы стоим с Люсей в обнимку. Я – ладненькая, большеглазая, с аккуратным бантом в волосах и белых носочках, Люська – выше меня на полголовы, платье, как на вешалке, кудри в беспорядке. Теперь я вижу, что худющая, большеротая, кудрявая Люська должна была вырасти замечательной красавицей.

От моей бабушки я слышала про их семью: «Они тут ненадолго». Так и случилось. Моя подружка Люся недолго прожила в нашей квартире. Я помню Люсину бабушку. Родителей её не помню, они ни с кем не общались, рано утром уходили, вечером возвращались, редко выходили из своей комнаты. В кухне я их никогда не видела. Помню их фамилию: Соколовы.

Мы с Люсей играли или в общем коридоре или у нас в комнате. У них в комнате я никогда не была. Люсина бабушка, когда выходила, старалась побыстрее закрыть за собой дверь. В кухне она не задерживалась и почти ничего не готовила. Люсины родители возвращались с работы со специальными аллюминивыми судками  для еды (три судка, один на другом, в каркасе с ручкой). Соколовы вскоре уехали. Я скучала по подружке, даже плакала. Бабушка сначала отмалчивалась, потом вдруг сказала: «Хорошо, что они уехали. Не плачь. Найдёшь себе подружку». Ещё одна тайна, которую уже никто не раскроет. Почему Соколовы так таились? Может быть, они скрывали достаток, имущественное неравенство? Но в таком случае оно должно было быть огромным. Или  их скрытность имела другую причину?

На втором этаже нашего дома жили бездетные Коршуновы. Они часто звали  соседских детей к себе, угощали конфетами или печеньем, показывали свои большие красивые фарфоровые статуэтки. Одна из них изображала Хозяйку Медной горы с ящерками,  вторая  –  китаянку с веером. До сих пор их помню. За всю свою жизнь в посёлке ничего красивее я не видела. Коршуновы были по дворовому выражению «богатыми», но не стеснялись этого и соседей не чурались.

У них у первых в доме появился телевизор, КВН с линзой, наполненной глицерином, и мы все бегали к ним смотреть мультики. Коршунов был тихий лысый мужчина, постоянно сидел над бумагами. Коршунова, наоборот, обладала громким голосом, разгуливала дома в «трофейном» халате с драконами, не работала, и её несколько лет подряд  единогласно выбирали «старшей по дому». Она всех сзывала на субботники, получала в заводской оранжерее рассаду для клумбы перед домом, писала заявления о потрескавшемся асфальте, пробивала в завкоме мелкий ремонт. Жильцы были её активностью довольны и очень жалели, когда она уехала. Её мочаливый муж неожиданно умер   от инсульта. Коршунова сильно сдала, постарела и переехала к сестре.

СТАРЬЁ БЕРЁМ!

Большое событие для нас, детей, – приезд старьёвщика. Старьёвщик, пожилой татарин в расшитой цветными узорами тюбетейке,  приезжал на повозке с малиновым бархатным облучком, запряжённой небольшой спокойной лошадкой. В повозке лежали мешки со старьём и большая деревянная коробка с сокровищами. Все тащили к татарину-старьёвщику узелки со старой одеждой и каждый получал свою порцию счастья: мальчишки – игрушечный пистолет-пугач с пистонами, или маленький складной ножичек, девчонки – брошку, цветные бусы или, самое желанное, – колечко с розовым камушком. В нашем экономном хозяйстве мало что можно было сдать. Мне всегда хватало только на брошку. Это был кусочек металла с выдавленными на нём и раскрашенными цветами, припаянный к булавке. А мне так хотелось колечко.

-Брошка у меня уже есть, я хочу колечко!

У старьёвщика было безбородое морщинистое лицо старого ребёнка.

-Неси два килограмма старья – получишь колечко.

-У меня столько нет.

-Ты хорошая девочка. Садись, посиди со мной рядом, а я дам тебе то, что ты хочешь.

Соблазн был велик, каждый раз, когда я уже готова была решиться и сесть рядом с ним (ведь мы около дома, ничего не случится), в моей голове вспыхивала яркая лампочка страха и я отступала.

-Не хочешь со мной прокатиться – колечка не будет.

Весь он был потёртый, поношенный, только его шестигранная шапочка тускло сверкала золотыми и серебряными нитями.

Нет, не села я рядом с ним  на бархатный облучок. Смирная лошадка увезла с нашей улицы старьёвщика и его повозку, размеренно цокая по камням мостовой. Больше  татарин-старьёвщик к нам не приезжал. Появились комиссионные магазины и  ремесло это  перестало быть выгодным.

Перестал приезжать старьёвщик, перестали ходить молочницы с корзинами, стекольщики со стёклами в деревянной раме, точильщики ножей с точильным колесом на ножном приводе. Постепенно исчезали «частники» – мелкие частные предприниматели.

Мой дедушка работал на заводе слесарем – фрезеровщиком, а в  качестве приработка, чинил дома обувь. Соседям, на всякий случай, чинил бесплатно. Однажды пришёл участковый, спросил деда, что за частную лавочку он открыл. Все соседи дружно показали: денег не берёт. Мы, дескать, ему помогаем чем можем, он – нам. Донёс кто-то из своих рабочих в цеху, кто пользовался дедовыми услугами. После визита участкового бабушка деду брать заказы запретила. С этого времени он чинил обувь только для семьи.

ЛЕС

Уходить за пределы поселка мне не разрешали. Но я часто нарушала этот запрет. Иногда бегала с мальчишками на заводскую свалку за магниевой стружкой, карбидом, осколками цветного стекла. Меня интересовали осколки цветного стекла – для «секретов».  Осенью мы всей дворовой командой ходили на огороды – собирать и печь оставшуюся на поле   картошку. И в лес, я часто убегала в лес.

Лес был рядом. От посёлка до леса – только мостик перейти через овраг.  В лес с ранней весны до глубокой осени маленькая Наташа убегала одна, бродила по рощам, полянкам и овражкам, собирала цветы и ягоды, грелась на солнышке. Мне  и в голову не приходило, что что-нибудь может случиться.  Мне  было уже лет десять, когда всё-таки случилось.

Я сидела в своей любимой берёзовой роще, плела венок, и вдруг краем глаза заметила движение.  Какой-то дядька прятался за деревом, смотрел на меня и как-то странно копошился руками.  Меня просто обожгло страхом. По счастью, я недалеко отошла от дороги, и за кустами послышались голоса прохожих.  Я тихо встала, рванула с места и вылетела на тропинку. По тропинке шли незнакомые мне мужчина и женщина и громко спорили друг с другом. Я бегом бросилась домой. Остановилась только в подъезде у дверей нашей квартиры. Больше одна я в лес   не ходила.

Я хотела было рассказать бабушке про этого дядьку в лесу и даже начала: «Ты знаешь, я ведь тайком от тебя бегала одна в лес…». «Да я знала!» – перебила меня бабушка и махнула рукой. Я сразу осеклась и замолчала. Знала!  Знала об опасных прогулках и ничего мне не говорила! Может быть, бабушка и не понимала, что это опасно?

Одиннадцать лет я прожила в посёлке с бабушкой Дусей и тётей Лидой, одиннадцать лет. Я не чувствовала себя несчастной без родителей, хотя и тосковала по ним. Я всегда знала: мама с папой обязательно  заберут меня в Москву, в ту другую жизнь, из которой они появлялись по воскресеньям, весёлые, нарядные, такие непохожие на жителей посёлка.

РОДИТЕЛИ ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ.

В субботу рабочий день кончался в два часа.  Мои родители обычно приезжали в субботу вечером. Они навещали меня  не каждые выходные. Нужно ли говорить о том, как сильно я их ждала? С их приездом всегда  возникало ощущение праздника.

В тот раз мама привезла мне новое платье.  Платье было сшито из мягкой ткани с сиреневыми бабочками на черном фоне. Бабушка и тетя Лида отнеслись к платью неодобрительно: черное, не могли для детей что- нибудь повеселее придумать. Мама спросила меня: «Тебе нравится?» Я бы ответила: «Нравится», даже если бы мне совсем не нравилось это платье, но мне оно понравилось. Платье было не похоже на те неуклюжие платьишки, что шила мне бабушка. И бабочки мне тоже понравились. На старой фотографии, правда, платье выглядит мрачновато.

Маме с папой обычно стелили матрас на полу. Утром они вставали позже всех и все через них перешагивали. Я прибегала утром к маме, чтобы хоть немного полежать с ней, обнявшись, под теплым одеялом.

Папа вставал первым и уходил умываться.  Папу в семье моей бабушки любили за простой веселый характер, за то, что он, образованный человек, никогда не держал дистанцию, балагурил, любил выпить, рассказывал анекдоты  и очень любил маму. Слова еврей в моем лексиконе не было. Его просто не приходилось употреблять, потому что вопросы национальности никак не обсуждались, и я себя в этом смысле никак не определяла.

После яичницы и чая на завтрак мы всей семьёй шли гулять в лес. Правая тропинка шла на канал, левая –  в рощу. Я любила берёзовую рощу. Взрослые любили ходить на канал. Там в хорошую погоду летом купались и загорали, там можно было постоять на пристани. По каналу ходили речные трамвайчики, большие трехпалубные пароходы, баржи с песком и щебенкой. В этот раз, хоть и было прохладно для купания, свернули направо, на канал.

Тропинка, широкая и утоптанная, шла через густой орешник.       В  добрые старые времена в конце августа и в сентябре можно было по дороге набрать орехов, даже не сходя с тропинки. Потом орешник сменялся другими, более низкими кустами: волчьей ягодой, барбарисом и только перед самым выходом на канал открывался чистый лес с высокими дубами и почти без подлеска.

В детстве я с удивлением открыла для себя, что взрослым все равно, где гулять, что им все равно: березовая роща или скучный орешник. Главное для них было не смотреть, а идти. Я шла, чтобы попасть туда, где мне нравится. Они шли, чтобы идти. И когда они возвращались, они не говорили о лесе, о дубах, об орехах, о цветущем барбарисе, они говорили: «Хорошо прошлись».

Я поскучала по пути на канал. Потом мы стояли на пристани и смотрели на пароходы.  На обратном пути я заскучала опять и начала капризничать.  Папа посадил меня на плечи. Ехать на плечах было гораздо интересней. Дорога и орешник становились совсем другими.

Дома женщины сразу начали хлопотать  над воскресным обедом.    Наконец  все, проголодавшиеся после прогулки, садились за стол. На столе, кроме традиционных картошечки с селедочкой, стояли солёные огурцы, капуста,  грибы –  все свое, из бабушкиных запасов. Родители в этот раз привезли шпроты, буженину, конфеты к чаю и торт. Торт был мой нелюбимый: бисквитный с кремовыми розочками. От куска такого торта у меня начинала болеть голова. К обеду ставили водку для мужчин и сладкое вино для женщин. Женщины водку не пили. Это считалось неприлично.

За столом сидели долго. После обеда мои родители начинали собираться обратно, в Москву. Бабушка бежала в палисадник срезать цветы: садовые гвоздики, ромашки или флоксы, и мама  увозила с собой букет цветов. Все вместе мы их провожали до автобуса. Иногда приходилось долго  ждать автобуса на замусоренной, заплеванной остановке.  Приходил автобус, небольшой, квадратный с маленькими окнами. Родители садились в автобус и уезжали в  ту, другую, красивую, московскую жизнь, а мы возвращались домой. С их отъездом ощущение праздника сразу уходило, я становилась страшно усталой и до дома  еле плелась.

МОГИЛЫ

В лесу, примыкающем к каналу, между дубами в то время ещё были видны беспорядочно расположенные холмики, длиной в человеческий рост, без табличек, без крестов, уже почти сравнявшиеся с землёй. Бабушка не разрешала на них наступать, хотя иногда обойти их было трудно. Она объяснила мне, что это могилы.

-С войны остались?

-Нет, сюда немцы не доходили, их около  Крюкова остановили.

-Чьи же это могилы?

-Тех, кто канал строил.

-Не-е, не может быть. Рабочих бы на кладбище похоронили, не стали бы здесь закапывать.

-Ты же видишь, что закопали.

-Странно, а как же их родные?

-Не знаю, Наташа. Не наступай на них. По могилам ходить нельзя.

Загадку  этих могил я разгадала уже будучи взрослой. А тогда ещё долго мучила бабушку расспросами, почему родственники ничего не делают. Бабушка была не рада, что затеяла этот разговор.

-Не знают они!

-Почему?

-Да, потому что им никто не сообщал!

Я видела, что бабушка недовольна, и перестала спрашивать, хотя так и не поняла, почему никто не заботился о могилах, почему эти могилы не на кладбище, а в лесу.

Тропинка делала крюк, обходила часть леса с могилами и выводила прямо к дебаркадеру. К дебаркадеру причаливали «речные трамвайчики» – маленькие прогулочные пароходики. Остановка называлась «Дубовая роща». На голубом домике дебаркадера висела дошечка с надписью «Дубовая роща», а позади, за грунтовой дорогой, стояла эта  дубовая роща, изрытая могилами заключённых, строивших канал.

Так всё и соседствовало в той советской жизни,  явное, открытое и тайное, о котором нельзя было ни писать, ни говорить. Кто-то, как моя бабушка, знал обе стороны этой жизни, а для кого-то существовала только видимая, «лицевая» её сторона и о существовании другой, «изнаночной», они не только не знали, но и не верили, что она существует, даже когда им пытались что-то рассказать. К тому же обсуждать эту тайную сторону советской жизни было опасно. Вот так и жили: одни не знали, другие знали и молчали, потому что боялись.

В шестидесятых «речные трамвайчики» сменили суда на воздушных крыльях. Эти «Ракеты» и «Метеоры» делали гораздо меньшее число остановок и наш дебаркадер стал не нужен. Его демонтировали. Я уже не помню сколько лет прошло, я снова попала на это место и обратила внимание, что холмики совсем перестали быть заметны. Я различала очертания могил, но те, кто не знал, что здесь было, принимали их за неровности почвы.

ЖЕНЩИНА В ПАЛЬТО

Шли пятидесятые годы, карточек уже не было, нищие ещё ходили по домам, но не каждый день, и  те, которые приходили, уже  не  брали ни хлеба, ни одежды, только деньги. Исчез безногий пьяница Никита, инвалид войны, который обычно побирался у магазина и играл на гармони. Все думали – спился, умер. О том, что он не умер, а его куда-то «забрали», моей бабушке шёпотом рассказала женщина в очереди за мясом. Куда забрали, бабушка не спросила. Она заторопилась и прервала этот разговор. Жизнь давно приучила её не поддерживать разговоры шёпотом с малознакомыми людьми и не задавать лишних вопросов.

Они с дедом сами жили небогато, да ещё постоянно помогали дедовой родне и посылали в деревню всё, что могли отложить.  Бабушка нищим подавала всегда, хотя дальше порога не пускала, выносила им хлеб, варёную картошку, ношеные вещи. Она немало бедствовала в жизни и считала, что нищие –  это когда есть нечего, а если еда их не интересует – это уже не нищие.    Однажды зашёл старый дед с седой бородой, попросил, как все: «Подайте, Христа ради, хозяюшка». Бабушка вынесла ему полбуханки хлеба, он взял, а потом как заорёт: «Ты что мне даёшь, дура? Мне деньги нужны!» и швырнул ей хлеб обратно. Теперь, когда приходили нищие, бабушка сразу предупреждала: «Могу дать хлеба, одежду, обувь. Денег не дам». Изредка брали еду и одежду, чаще разворачивались и уходили.

Однажды пришла женщина в старом пальто без пуговиц с непокрытой головой и в старых ботинках на босу ногу. Бабушка стояла на кухне у своего стола, и ложкой что –то  помешивала в кастрюле на керосинке. Рядом вертелась пятилетняя внучка Наташа, то есть, я.  Мне было скучно. Моя подружка Люська переехала.  Соседский мальчик Игорь в этом году пошёл в школу. Днём в квартире оставались только я и бабушка. От нечего делать маленькая Наташа привязала клочок газеты к куску бечёвки,  и пыталась играть с котом Барсиком. Барсик пару раз метнулся за газетой, потом сел посреди кухни и, сколько она ни трясла игрушку, только следил за ней глазами, а с места не трогался. Барсику было лет восемь, а для кота это солидный возраст и попусту растрачивать свои силы Барсик не желал.

Неожиданно бабушка с ложкой в руке замерла, потом сделала два шага к двери из кухни  в коридор.

-Тебе что здесь нужно?

Наташа  подошла к бабушке и увидела в коридоре, у дверей в комнату, где раньше жила Люськина семья, а пока не жил никто, женщину небольшого роста, простоволосую, бледную, в старом мужском пальто, которое она зажимала руками на груди. Дверь в коридоре их коммуналки запиралась только на ночь.

-Да вот, думаю, может подадут чего добрые люди.

-Ничего ты здесь не найдёшь. Мужики все на работе, да и семейные все.

-А причём тут мужики?

-Ты мне голову не морочь. Денег я тебе не дам, могу накормить.

-А то, давай!  Поесть не мешает.

Бабушка налила щей в чистую миску, отрезала чёрного хлеба и поставила то и другое на соседский стол. Бабёнка, придерживая пальто одной рукой, другой подтянула к столу табуретку и села. Для еды ей понадобились обе руки. Она зажала полы пальто между колен и взялась за ложку и хлеб. Пальто у неё на груди разъехалось и стало видно, что под пальто у неё ничего нет.

-Прикройся. Видишь, ребёнок.

Женщина затолкала полы пальто поглубже между ног.

-Хозяйка! Может, поднесёшь?

Бабушка поколебалась, потом пошла из кухни в нашу комнату, перед дверью  обернулась ко мне.

-Если она куда пойдёт – кричи.

Женщина, глядя на меня и улыбаясь, выдвинула ящик стола, за которым сидела. Я смотрела на неё и  понимала, что не закричу, не смогу.  Ящик был пуст и женщина задвинула его обратно.      Вернулась бабушка с чекушкой в руках, поставила на стол стопку и налила до краёв. Бабушка держала водку для деда. Он выпивал стопочку перед ужином, после работы. Женщина осторожно поднесла водку ко рту, быстро опрокинула стопку, сморщилась, потом не торопясь, доела щи с последним кусочком хлеба и откинулась на стуле. Посмотрела на стопку, потом на мою бабушку, вздохнула и ничего не сказала.

От горячих щей и рюмки водки женщина в пальто разрумянилась, глаза заблестели. Стало видно, что она совсем молодая. Бабушка стояла, прислонившись спиной к  кухонному столу и сложив руки под грудью. На левой руке у неё, на предплечье, наискосок шёл белый шрам, ровный как от ножа.

-Сидела?

Спросила бабушку гостья.

-Бог миловал.

Ответила бабушка.

-Тебя бы уважали.

Похвалила её женщина.

-Спасибо за хлеб, за соль. Пойду я.

Она поднялась с табуретки, запахнула пальто. Мелькнул белый живот и чёрный треугольник волос. Трусов на ней тоже не было.

-Не принесу ничего, так Васька побьёт.

Как бы оправдываясь, сказала женщина.

-Не боится ваш Васька, что сбежите?

Женщина ухмыльнулась.

-Так он тех посылает, кому бежать некуда. Или незачем, как мне. Мне полгода осталось. Потом на поселение.

Женщина ушла. Бабушка заперла за ней дверь.

Ни мужу, ни соседям бабушка ничего  не рассказала. Вряд ли бы им понравилось, что она кормила тут эту бабёнку. У внучки Наташи множество вопросов крутились в голове: почему та тётка была голая,  чего бабушка боялась, почему   миску, ложку и рюмку, из которых ела и пила женщина в пальто, бабушка сразу прокипятила в большой кастрюле. Но как-то я тогда почувствовала, что задавать эти вопросы не стоит. Недели две бабушка запирала выходную дверь на ключ, когда они с внучкой дома были одни, но никто чужой  в эти дни не приходил и не стучался.  Перед тем как с завода должны были прийти рабочие, бабушка дверь отпирала, чтобы не бегать, не открывать каждому, а, главное не объяснять, почему запирается и чего боится.  Потом она успокоилась и стала запирать дверь  только на ночь, как и раньше.

Любопытная внучка всё-таки спросила  бабушку об этой голой тёте в пальто..

-Та женщина, в пальто, больше не придёт?

Бабушка пожала плечами.

-Да уехали они, наверное. Сколько же можно составу стоять?

Наташа из бабушкиного ответа мало что поняла, но запомнила, как запоминала  всё непонятное и её  детская память сохраняла эти воспоминания до тех пор, пока непонятное не стало понятным. Бабушка, кстати, после той истории смирилась и стала выносить нищим медную мелочь.

КАК ЖИТЬ, ТЁТЯ ДУСЯ, КАК ЖИТЬ?

После отъезда таинственных Соколовых комната в нашей коммуналке пустовала недолго.  Туда въехала семья из трех человек. Володя Большаков, его жена и его мать. Они были свеженькие, только из деревни. Володя сразу начал носить длинное пальто и шляпу, хотя в посёлке зимой предпочитали  ушанки, а во все другие времена года –  кепки. Аня, Володина жена, молоденькая и  смешливая, всем понравилась. Все сошлись во мнении, что она хорошая женщина, «простая». У Ани был такой открытый, беззлобный характер, что к ней  невозможно было плохо относиться. За её весёлое добродушие ей прощали неряшливость, небрежную уборку, вечно убегающее молоко и постоянный запах горелого на кухне. Они с Володей только что поженились. Анина свекровь болела и не выходила из комнаты. Я пыталась  ее разглядеть через приоткрытую дверь, но ничего не разглядела, кроме маленькой фигурки на постели и белого платка у неё на голове.

Эта свекровь однажды заставила безответную Аню семь раз варить для себя манную кашу. После третьего раза Аня постучалась к Евдокии Петровне и рассказала ей, что происходит. Евдокия Петровна посоветовала ей перетерпеть, сварить кашу еще раз, но не дать свекрови поссорить ее с мужем. Четвертая каша тоже была отвергнута. Аня опять забежала к нам, поплакала и пошла варить кашу в пятый раз. На этот раз бабушка вышла посмотреть, что же Аня делает не так. Все вроде было правильно, но и эта каша пошла в помойку. Тут бабушка постучалась, назвала вредную старуху по имени – отчеству и предложила ей свою помощь. Анина свекровь сказала, что Аня будет кашу варить, пока не научится и помогать ей не надо. Шестую кашу, сваренную под бабушкиным руководством постигла та же участь. Тогда бабушка взялась варить кашу сама, чтобы пристыдить Анину мучительницу. Неожиданно каша была принята. Вечером, улучив удобную минуту, когда Володя вышел покурить у печки, бабушка, посмеиваясь, рассказала ему, какая его жена молодец: семь раз сварила кашу, слова худого не сказала свекрови, не каждая выдержит. Володя довольно усмехнулся.  Ане он ничего не сказал, но с матерью, видно, поговорил. Больше она такого не устраивала.  Вечером следующего дня, придя с работы и увидев на кухне бабушку Дусю, он подошел.

-Спасибо, Евдокия Петровна,  что Ане помогли кашу сварить.

-Вот болтушка! Я же просила не говорить.

-А она и не говорила. Мать догадалась. Замачивать манку надо было. Вы Ане подскажите. Не говорите только, что это я сказал.

Мать Володи вскоре умерла, немного не  дотянула до рождения внучки.

После родов Аня  с полгода посидела с ребенком и тут появилась возможность устроить ее уборщицей на завод.  Бабушку попросили понянчить Томочку за небольшие деньги.  Год бабушка нянчилась с ребенком,  потом Томочку отдали в ясли. Вот тут и случилась та самая  история.

Большаков со своим приятелем по цеху, с которым они и жили теперь в одном доме в соседних подъездах, где – то выпили после работы и пришли домой довольные и навеселе. Жена приятеля, Катя, увидев раскрасневшегося мужа, прилюдно его обругала за такую самодеятельность.  Володя Большаков неосторожно заметил:

-Ну и жена у тебя!

Катя взвилась и накинулась на Володю.

-Кто бы говорил! За своей смотри! Все знают, что она у тебя на передок слабая!

Дядя Володя насторожился.

-Ты говори, да не заговаривайся.

– А, задело за живое!

Катя торжествовала.

– Говорю, что знаю! Спроси у кого хочешь. У Нинки, вон, спроси на заводе.

В этот день Аня получила первую оплеуху, одну, но увесистую. Так сказать, на всякий случай, до выяснения.

На следующий день, когда Володя пришел домой, я была у них в комнате, играла с маленькой Томой.  Я сразу заметила яркий румянец у дяди Володи на щеках и мутные глаза. Но тетя Аня раньше меня почуяла неладное. Ненатурально высоким голосом она сказала: «Наташа иди домой, иди-иди». И тут,  Володя, молча, не снимая перчатки,  врезал ей по щеке. Тетя Аня покачнулась, ухватилась за спинку кровати, и мелко, визгливо засмеялась. Я вытащила Тому за руку из их комнаты. Мы с ней немного посидели на сундуке в тёмном коридоре, потом пошли к нам.  Бабушка не обрадовалась.

-Наташа, отведи Тому домой, не приучай.

Я рассказала то, что видела. Бабушка подошла к соседской двери, прислушалась, пожала плечами.

-Тихо.

За Томочкой тетя Аня пришла часов в десять. Спать ложились рано. Дед уже спал. Лицо у Ани было красное, заплаканное, один глаз начал затекать, на губе запеклась кровь. Бабушка спросила шепотом.

– Спит?

-Спит.

-Что случилось? За что он тебя?

-Ни за что, тетя Дуся. Ни за что.

-А он-то, что говорит?

-Ничего не говорит. Лупит и молчит.

-Ладно. Иди, спи. Я завтра поспрашиваю.

Долго спрашивать не пришлось. Ссору с Катей слышали многие. Бабушка дождалась, когда Катя придет с работы, и пошла к ней. Катю бабушка застала  на кухне. У неё на столе остывали свежеиспеченные пироги, на табуретке стоял  таз  полный туго отжатого белья. Катя у раковины набирала в ведро воду для полоскания. Бабушка встала в дверях.

-Катя, ну что же ты делаешь? Ты со зла сказала, а Аня теперь в синяках ходит!

-Ну и что же, что ходит? За дело получает.

-За какое дело?

-Известно, за какое. Об этом весь завод говорит.

– О чем весь завод говорит?

-Что Анька к директору в кабинет бегает. У Нинки спросите. Мне некогда тут с вами разговаривать, у меня стирка стоит.

В этот вечер Володя не пришел ночевать. Тетя Аня забежала к бабушке поплакать. Бабушка ей рассказала, что узнала.

-Аня, что у тебя там было?

Тетя Аня уронила голову на руки и горько зарыдала.

-Что плакать? Слезами делу не поможешь. Тебя что, видел кто-нибудь? С чего разговоры – то пошли?

Тетя Аня, рыдая, пожала плечами.

-Ладно, Ань, иди спать, поздно уже. Кто эта Нинка?

-Начальница наша.

Когда тетя Аня подошла к двери, бабушка еще раз спросила:

-Так было или не было?

Аня твердо ответила:

-Не было ничего.

-Вот так ты и Володе говори, как мне сейчас сказала. Потвёрже. Тогда он поверит.

На следующий день Володя опять пришел домой пьяный и опять молча бил тетю Аню. Она прибежала с дочкой к нам. Дед пошел поговорить с Володей.  Пьяный Володя тяжело ворочал языком.

-Иван Ефимыч, я тебя уважаю. Ты в это дело не лезь. Ты не знаешь.

-Да знаю я, знаю. Катька тебе наговорила. Так она со зла. У нее не язык-помело. Ну, поучил раз жену и хватит. Что ж ты ее мучаешь?

-Иван Ефимыч! Ты –  хороший человек. Но мне-то что делать?  Весь завод знает!

Он неожиданно заплакал.  Аня посидела у нас еще немного, дождалась, пока муж заснет, и ушла к себе.  Дед передал бабушке свой разговор с Володей. Рассказал, как Володя заплакал.

-Мне даже его жалко стало. Мучается мужик.

-Вань, ты эту Нинку знаешь?

-Видел как-то…

– Какая она?

-Да, никакая. Что я её, разглядывал?

-Я тебе завтра обед с собой дам. Ты домой не приходи на обед.  Найди эту Нинку и поговори с ней.  Спроси, что там с Аней было, и рассмотри ее хорошенько.

-Дусь, ты с ума сошла? Как я с ней разговаривать буду? Я ее не знаю.

-Ничего. Скажешь, как есть. Что ты сосед Анин, что ее муж бьет. Пусть знает, что натворила. Ваня, ты слышишь меня? Поговори с ней обязательно!

Дед, конечно, сам подойти к Нинке не решился, попросил своего знакомого помочь. Знакомый то ли Нинку знал получше, то ли просто был порешительней. Он, кстати, ничего про эту историю не слышал, так что «весь завод знает» было преувеличением. Знакомый этот был человек солидный, порядочный, но доверить ему секрет дед не решился.  Тот только подвел деда к Нинке.

-Иван Ефимыч хочет с тобой поговорить.

Нинка не удивилась. Она заведовала хозчастью и у нее часто что-нибудь просили.

Дед в тот же день рассказал бабушке, что эта заведующая видела, как Аня зашла в кабинет директора с ведром и тряпкой, как бы убираться. Она взяла на заметку, что Аня утром до прихода директора не убиралась и решила дождаться, когда она закончит, чтобы сделать ей выговор. Работы там на полчаса. Вышла Аня через полтора. Нина думала, что директора в это время не было в кабинете. Но когда она в подсобке стала Аню отчитывать за то, что та полезла в директорский кабинет в неурочное время, Аня вместо того, чтобы повиниться, сказала: «Он сам мне разрешил и не ругался». Нина опешила: «Так он был там? Что ты там делала  полтора часа?»  Этот разговор слышали другие уборщицы.

Бабушка призадумалась. Два дня было тихо и тетя Аня не приходила.  Думали, все улеглось.

На следующей неделе бабушка вышла на кухню позже обычного и встретила  там Аню. Посмотрела на нее и испугалась. Лицо у Ани и так было землистого цвета, а теперь стало просто серое, глаза запавшие, тусклые, прямо не смотрят, под глазами черно, волосы – как пакля.

– Аня! Что с тобой?

Аня молчала. Бабушка крепко взяла ее за руку и повела к себе в комнату. Аня все так же глядя в пол сказала тихо:

-Не могу я у вас быть. Володя ругаться будет.

-Аня, ты на себя в зеркало посмотри. Краше в гроб кладут. Мы ведь думали, он успокоился.

-Вот,  когда меня в гроб положат, он и  успокоится.

Она расстегнула кофточку. Все плечи и грудь у неё были в черных синяках.  Бабушка потянула кофточку за ворот, заглянула –  спина была такая же.

-Он теперь меня по лицу не бьет.  Его в партком вызывали, спрашивали о его семейных отношениях. Он мне говорит: «Будешь жаловаться – убью». Как начнет по старым синякам лупить, ох, больно!

Бабушка разозлилась.

-А ты молчишь, ему помогаешь тебя лупить!  Взяла бы сковородку, да шваркнула бы его по его дурьей башке!

-Тетя Дуся, я пойду. Он мне не велит к вам ходить.

-Вот тебе соль. Скажешь, за солью заходила. Я Володю теперь не вижу. Он от меня бегает. Завтра, когда он выйдет на кухню, ты сама с кухни уходи и по дороге мне в дверь стукни. Я с ним поговорю.

Весь следующий день бабушка была какой-то рассеянной. Когда я шла из уборной по темному коридору, меня подстерег соседский мальчик Игорь. Он выскочил из под пальто на вешалке и страшно зарычал. Я с визгом влетела в комнату, забралась под стол. Бабушка на меня не обратила никакого внимания. Зато, когда пришел дедушка, ему был устроен настоящий допрос. Сначала бабушка деда накормила и, как обычно, налила ему стопочку под первое,  а потом, как бы задумавшись, налила ему стопочку и под второе. Она не торопясь вымыла посуду, и, вернувшись из кухни, задала первый вопрос.

-Ваня, ты эту Нинку видел, она молодая?

-Да вроде –  молодая.

-Совсем молодая?

-Ну, не девочка. Она хозчастью заведует. Девчонку не поставят.

-А на вид она как, ничего?

Дед наконец понял, что спрашивают его не просто так, не ради любопытства, задумался.

-Да, вроде – ничего.

-Из тебя слова не выжмешь! Ты можешь что-нибудь сказать, какая она? Как причесана, красится или нет, во что одета?

Дед начал злиться.

-В рабочий  халат она была одета.  Халат чистый, новый.  Она же их сама себе выдает.

Он посмотрел на бабушку.  Бабушка молча смотрела на него.

-Губы красит.  Духами от нее сильно пахнет.  Туфли у нее на каблуках.

Дед лег спать. Свет не выключали. Свет ему не мешал, он с головой закрывался одеялом.  Тетя Лида делала мережку на покрывале с вышитыми гладью ирисами. В дверь стукнули, но не так, как стучат, чтобы впустили: тук-тук-тук, а один раз: тук. Бабушка подождала с минуту и вышла. Тетя Лида подошла к двери, чуть-чуть приоткрыла ее. Я села на пол у тети Лиды в ногах и услышала бабушкин голос.

-Володя, ты не болеешь? Что-то я тебя давно не видела.

-Не болею.

-Хорошо, что не болеешь, а вот на Аню страшно смотреть. Ты постой, не уходи. Я с тобой последний раз разговариваю, больше не буду. Ты что думаешь, на лице синяков нет и никто ничего не видит? Она еле ходит, ее ветром шатает, а если она в обморок упадет и к ней врача вызовут,  да и увидят твои художества?  Ведь так дела не оставят. Она не скажет, так из милиции сюда придут.  Ты нас пойми, мы с Ваней врать  не приучены. Лишнего говорить не будем, но что видели, то скажем.  Искалечишь свою жизнь.

-Все так, тетя Дуся, а жить как?

-Володя, ну как ты мог этим бабам поверить? Они злые, готовы живьем съесть, если им что-то поперек скажешь! Ваню на заводе знают и в твоем цеху знают,  все знают, что мы в одной квартире живем,  и хоть бы кто-нибудь у него что спросил или хоть словом обмолвился!  Значит, мужики ничего и не знают,  а бабы про кого только не сплетничают, кто их слушает? Да и услышат, не поверят!  Ты, Володя, меня прости, Аня тебе жена и, может, для тебя красавица, но ты на нее другими глазами посмотри:  лицо у нее землистое, нос картошечкой, росточком маленькая, фигуры никакой.  Да это полбеды,  ты посмотри, как она ходит. Растрепанная, халат мешком, чулки кое как. И что, ты думаешь, у директора завода ничего лучше не нашлось? Ты эту Нинку, с которой все началось, видел? Молодая, а уже начальник хозчасти. Одета чистенько, накрашена, надушена, ходит на работе в туфлях на каблуках. Она что, эти полтора часа у директорских дверей стояла как часовой? Кто знает, сколько Аня там пробыла? Может Аня ей надерзила, а может она нарочно ее оговорила, чтобы от себя отвести, а ты рад стараться, замордовал жену совсем. Не было ничего. Одни бабьи сплетни.

-Тетя Дуся, Аня сама вам что сказала?

-Аня мне твердо сказала: «Ничего не было».

Мимо двери тяжело прошел Володя. Тетя Лида подхватила меня и мы быстро сели на диван. Вошла бабушка.

-Лида, постели Наташе, почему она не спит?

Через пять минут все тихо лежали в своих постелях.

Этот разговор состоялся в пятницу. В понедельник вечером после 9-ти в нашу дверь негромко постучались. Бабушка подошла к двери. Это была Аня. Она выглядела по-прежнему осунувшейся, но глаза смотрели весело и прямо.

-Тетя Дуся, помирились мы, спасибо вам.

-Что сказал?  Прощенья, хоть, просил?

Тетя Аня махнула рукой.

-Позвал меня. Я ведь все с Томочкой спала, на ее кровати. Он говорит: «Аня, иди сюда спать, ребенку мешаешь».

-Ох, легко ты его простила.   Еще и синяки не сошли, а ты уже с ним обнимаешься.

-Был бы Володенька, синяки заживут. Спасибо, тетя Дуся!

И она ушла.

-Вот ведь, характер! Володька не понимает, как ему повезло. Только пальцем поманил, прибежала и счастлива!

-Мама, а как ты думаешь…

-Лидочка, ну откуда же я знаю? Не знаю и знать не хочу! Кто их разберёт, этих мужиков? Может, ему умные и красивые надоели. Аня-то – весёлая, добрая, простая. С ней легко. Вот такая наша бабья судьба. Кому-то кататься, а нам – саночки возить.

Завод начал строить дома для рабочих. В первом же сданном доме Большаковы получили двухкомнатную квартиру и уехали из нашего дома.  Моему деду, проработавшему на заводе более двадцати пяти лет, пришлось ждать новой квартиры ещё два года.

БАРСИК И КИТЬКА

Когда я прочно осела в доме у бабушки, Барсик был уже взрослым умным котом.  Две его плошки, для воды и для еды, стояли в кухне около нашего стола. Домой и из дома Барсик попадал через форточку кухонного окна. Как и полагается сельскому коту, он  ел все и был немного вороват. Мог прихватить что-нибудь вкусненькое со стола. За провинности его шлепали веником, и веника он очень боялся. Мне в то время стало совсем одиноко. Изредка со мной играла Лена Лесникова, но она была на два года меня старше и ходила в другую школу. Моего соседа-приятеля Игоря родители увезли  в Крюково. Они там купили дом.

В комнату, где жил Игорь, въехали новые соседи по фамилии Потёмкины. Потёмкина звали, как и второго нашего соседа, Большакова, Володей. Сначала, чтобы их различать называли фамилию, потом стали говорить Володя-большой и Володя- маленький. Небольшого роста был как раз Володя Большаков, но на прозвище он не обижался. Жену Потёмкина звали Надя, она работала где-то в Москве медсестрой. Вместе с ними приехал худенький и бледный трёхлетний мальчик Слава. Маленький Славик внёс на руках в комнату котёнка. Котёнок был самый заурядный, белый с неровными серыми пятнами. В первый же понедельник после переезда старшие Потёмкины ушли на работу, а Славик – в садик.

Котенка тетя Надя на целый день запирала у себя в комнате. Бедный котик с нелепым именем Мишка весь день пискляво орал за запертой дверью, и своим жалобным криком изводил бабушку. Мне тоже  становилось не по себе от этого непрерывного  мява.  Мы с бабушкой никак не могли понять в чем дело, почему он так  орёт?  Может он больной?  Может они его не кормят и он голодный?

Бабушка не выдержала.

-Надя, бог с ним, не запирайте вы его в комнате, пусть здесь бегает. Нет сил слушать, как он орет.

Мишку оставили в кухне. У своего стола тетя Надя поставила блюдце с молоком для котенка.  Как выяснилось, она  искренне считала, что ему больше и не нужно. Конечно, вылакав  свое молоко, изголодавшийся  Мишка сунул нос в плошку Барсика и стал жадно поглощать суп с кусочками говядины. В это время вернулся с улицы Барсик, скорее всего, в надежде перекусить. Бабушка  испугалась, что Барсик задаст трепку нахальному малышу и приготовилась защищать котенка, но Барсик повел себя странно. Он подошел, сел рядом, слегка наклонившись, обнюхал новенького, и стал спокойно ждать, когда тот наестся.

У бабушки возникло подозрение, которое она разрешила, как только наевшийся котенок отошел от миски. Она осторожно взяла его на руки, перевернула на спинку и как следует рассмотрела.  Бабушкины опасения оправдались. Тетя Надя была либо очень невнимательна,  либо настолько же доверчива.  Вечером бабушка дождалась, когда все соседи собрались на кухне. Она стояла в своей обычной позе, спиной прислонившись к столу.

-Надя, тебе кто этого котенка дал?

-Наш приятель Саша.  Он, когда узнал, что мы переселяемся, говорит, надо обязательно котика вперед пустить и сам принес.

-Вот он пусть и уносит.

– А что?  Он опять пищал? Я ему полное блюдце оставила.

-Ему это молоко было на один зуб. С ним Барсик поделился.

-Барсик?  Вот! А вы говорили, что Барсик с Мишкой не уживется.

-Да в том то и дело, что это не Мишка, а Машка.

Большаковы дружно заулыбались: «Уж эти городские!»

-Как Машка?

-Да так. Ты хоть под хвост котенку заглядывала?

-Да мне Саша сказал, что это кот. Я посмотрела, там ничего не видно. Саша говорил, что у котов не видно.

Большаковы веселились вовсю.

– Кое –что не видно, а кое-что видно.

Легкомысленная  тетя Надя кокетливо улыбнулась.

-А что, кое-что?

-А такое маленькое кругленькое, две штучки.

Бабушка перевернула котенка.

– Вот здесь должно быть.

Тетя Надя подошла и посмотрела.

– Да, повезло Барсику.  Никуда теперь бегать не надо.

-Зря смеешься, Надя.  Покормить мне не трудно, а остальное на твоей ответственности. Вот, при всех говорю. Делай, что хочешь, или уноси ее совсем.

-Тетя Дуся! Пусть остается. Унесу – Славик плакать будет.

-Смотри, Надя. Дело твое.

Машка осталась у нас. Но имя Машка не привилось. Бабушка хоть и кормила кошечку, но своей не считала и звала просто: «Кить- кить- кить!».  Так она и стала Китькой.

Месяцев через семь – восемь Китька первый раз принесла четырёх разной масти котят. Пятый, последний, родился мертвым.  Легкомысленная тётя Надя легко пообещала решить проблему, пока проблема была далеко. Теперь необходимость решения придвинулась вплотную. Бабушка  вызвала тетю Надю на кухню.

– Иди сюда, Надя! Что-что… иди, загляни в коробку.

Тетя Надя заглянула.

-Ой, какие хоро…

И осеклась.

-Тетя Дуся, я сделаю, потом.

-Когда потом? Когда они подрастут и глазки откроют? Сейчас надо.

-Сейчас темно. Куда я пойду?

-Ходить никуда не надо. Ведро возьми.

Бабушка заметила меня.

– Что ты здесь стоишь? Иди в комнату.

Я все поняла и оцепенела. Ну не может же бабушка…? А что делать? У нас и так два кота. Да ещё беспризорные бегают. Бабушка их тоже кормит. Мы не можем оставить у себя всех. Так решила бабушка, значит это справедливо. Коварный внутренний голос спросил: «Если ты понимаешь, что это справедливо, может ты это и сделаешь?» На этом месте меня затошнило, я еле успела добежать до уборной. Вернулась и легла на диван носом в спинку.  В комнату вошла бабушка и злым голосом позвала деда.

-Ваня!

Дед поднял голову от ботинка, надетого на палку с железякой.

– Ваня, тебе придется. Я так и знала, что Надя подведет. Рыдает: «Не могу!»  Даже на колени встала. А я что, могу?

-Завтра.

Дед сказал, как отрезал. Бабушка открыла было рот, но вглядевшись в деда, так и закрыла его, не сказав ни слова. В нашу дверь осторожно постучали. В приоткрытую дверь просунул голову Володя-маленький.

– Там в уборной… Напачкано…

-Я сейчас уберу.

-Я не к тому. Аня уже убирает. Это Наташа…Аня говорит, не заболела бы. Нехорошо получилось.

-Володь! Может, ты? Вы, деревенские, покрепче будете.

-Не, тётя Дуся! Не просите. Я вас уважаю, но не могу. Зря вы Надю жалеете. Она это затеяла, пусть сама расплачивается.

Дверь захлопнулась. Бабушка просунула ладонь между моим лбом и спинкой дивана.

-Успокойся. Все целы, можешь посмотреть.

Я вышла на кухню и заглянула в коробку. Четыре слепеньких котёнка сосали нашу Китьку. Китька лежала растянувшись из угла в угол и прикрыв глаза.

На следующий день с утра тётя Лида присела передо мной.

-Пойдём со мной вместе в седьмой магазин, прогуляемся? Я тебе мороженого куплю.

Идти в седьмой магазин  было далеко и скучно, мороженого не так уж и хотелось, но гулять с тётей Лидой я любила, все на неё смотрели, и мужчины, и женщины, такая она была у нас красивая, и я  согласилась.  Ходили долго, на обратном пути я успела съесть своё любимое фруктово-ягодное в бумажном стаканчике. Тётя Лида посмотрела на бабушку.

-Папа вернулся?

Бабушка коротко откликнулась.

-Нет.

Они, молча, переглянулись. Я, как всегда, почувствовала недосказанность и насторожилась.

Когда пришел дед, я играла за столом в свои бумажные куклы.  Он вошел бледный и швырнул белую наволочку в лицо бабушке.

-Скажи Наде, я лучше ее утоплю, а не…

Бабушка шикнула на деда. Он схватил с вешалки кепку, которую только что снял, и вышел на улицу. Я влезла в сандалии на босу ногу и вышла на улицу тоже.  Дед стоял  на углу нашего дома с другими  мужчинами  и курил. Все выглядело обычно, только до этой минуты я  ни разу не видела, чтобы мой дед курил. Я кинулась на кухню. Все соседи сгрудились у коробки. Я просунулась между ними. Китька и котята были в коробке.  Китька старательно вылизывала своё беспорядочно копошащееся, разноцветное семейство.

-Не смог Ефимыч. Что делать будем?

Это поинтересовался Володя-маленький. Все посмотрели на Надю. Надя всхлипнула и ушла в свою комнату. С улицы вернулся Володя-большой.

-Простите нас, тётя Дуся! Я перед Иван Ефимычем уже извинился. Я попробую что-нибудь сделать. Как-нибудь по-другому.

Все разошлись. Вернулся дед. От него пахнуло табачным дымком.

-Ты что, Ваня? Курил?

-Курил. Мужики угостили. На днях приедет сторож с рынка. Заберёт всех.

– Они ещё маленькие будут, чтобы от мамки отрывать.

-Я сказал, всех заберёт. У них там мыши-крысы расплодились. Ты пока не говори никому.

Через два дня приехал в стареньком грузовичке сторож с рынка. Взял коробку с Китькой и выводком, сел в кабину и уехал. Володя – большой не сказал ничего. Надя неделю ни с кем не разговаривала, потом пришла к бабушке и попросила, отводя глаза.

-Евдокия Петровна, не говорите Славику, что Китька с котятами на рынке. Он будет проситься её навестить, а мне когда?

Вернулся от своей бабушки Славик, прибежал на кухню.

-Баба Дуся, куда Китька убежала?

-В лес убежала. С котятами. Им там лучше жить, на свободе. Там мышей много.

Славик поверил, что котятам в лесу  лучше, и не плакал.

 

ТЫ АННУ КАРЕНИНУ ЧИТАЛА?

Потёмкины перебрались в наш посёлок из Москвы. Володя Потёмкин получил работу в заводском КБ – конструкторском бюро. Его жена, Надя, продолжала работать медсестрой в московской больнице. Она была хорошей медсестрой, умела делать уколы внутримышечные и внутривенные, ставить капельницы, банки, делать массаж, обрабатывала раны, могла даже наложить швы, и делала всё это очень ловко. Но это составляло только небольшую часть её яркой личности. Она была из тех редких женщин, которым без усилий дается все. Она прекрасно рисовала, шила, отлично танцевала, даже пела романсы и русские песни небольшим, но приятным голосом. Она любила общее внимание, была искрой, зажигающей веселье при любом застолье, кокетничала с любым мужчиной любого возраста и от нее исходили волны чувственности и флюиды опасности.

Бабушка время от времени пыталась ее окоротить: «Надя! Надя, ну что же ты делаешь? Доиграешься!» Но свой темперамент тетя Надя сдержать не могла, да и не хотела. Внешность её была не менее яркой. Она обесцвечивала свои русые кудри пергидролем, шила себе модные платья, подчёркивая хорошую фигуру, и в нашем посёлке она выглядела, как райская птица в курятнике. Все удивлялись, почему они уехали из Москвы. Тётя Надя бабушке ответила коротко: «Из-за свекрови».

Надя часто ходила с подругами в театр, в кино, поздно возвращалась. Маленький Славик, умненький и добрый мальчик, выглядел грустным и немного заброшенным. Этого бабушка не могла простить даже тете Наде.

-Надя! Ты «Анну Каренину» читала?

-Ну, что опять, тётя Дуся?

-Я Каренину не за то осуждаю, что она загуляла, а за то, что она ребёнка бросила. Гулять – гуляй, а детей не бросай. Дети на первом месте должны быть!

-Да всё у Славика хорошо, честное слово, тётя Дуся!

-Смотри, Надя!

Через два года после переезда Потёмкины первый раз подрались. В отличие от Большаковых, они сразу вынесли драку в коридор на обозрение соседей. Тетя Надя отбивалась, как могла, но здоровый, высокий красавец Потёмкин имел слишком много преимуществ и тетя Надя благоразумно юркнула в нашу дверь. Бабушка вошла за ней и заперлась, а дед встал, раскинув руки перед дверью, чтобы не пустить пьяного Володю-большого. Хватать деда руками Володя не решился, пару минут бил себя в грудь и матерился, потом ушел. Серьезных следов побоев на тете Наде не было. Только одна щека была гораздо краснее другой. Тетя Надя уже улыбалась.

– Запил опять. Мы ведь из-за этого из Москвы уехали.

-Ты говорила, из-за свекрови.

-Ну да. Свекровь меня обвиняла, говорила: он из-за тебя пьет. При чем  тут я? Он пьет, потому что он пьет и все. Уйти хотела к матери. Умолял, в ногах валялся. Обещал не пить. Вот видите: два года держался и опять.

– Что он в драку –то полез?

– Ревнует.

-Надя, ну как же тебя не ревновать? Ты так себя ведешь, никакой мужик не выдержит!

– Тетя Дуся! Я просто веселая. Радоваться должен, что ему такая  досталась, а не вобла какая-нибудь.

– Чему ему радоваться? Тебе другого мужа надо, Надя. Посолидней, постарше, побогаче.

– Где они, мужья- то эти? Вашей Нине сколько было, когда война началась? Девятнадцать? А мне – семнадцать. Лучшие годы. Я знаю, вы блокаду пережили, я не сравниваю, но в Москве тоже было не сладко, лебеду варили. А после? Все ребята, все первые любови наши, все погибли. Это мы с ней, красивые, да бойкие, себе мужей нашли, а сколько баб одинокими живут? Я жить хочу, тётя Дуся! Вы вот Нине помогаете, Наташа у вас живёт. Я с Ниной разговаривала. Они ни одного вечера дома не сидят, в театрах всё пересмотрели, все оперы, все оперетты. А мне помочь некому.

-Они дома не сидят, потому что там на пятнадцати метрах ещё трое человек живёт. Да двадцать пять человек соседей и тараканы.

-Ой, бросьте, тетя Дуся! Люди и в чуланах живут и под лестницей, а детей не отпускают. Просто Нина такая же, как я. Она тоже жить хочет.

– Нина хоть понимает, как себя с мужем держать, когда сказать, а когда промолчать. А с тобой…

– Я пойду, тетя Дуся. Мой, наверное, уже угомонился.

Через несколько дней сцена повторилась. Сначала все услышали Надин визг, потом Володи-большого рев. Дальше действие разворачивалось в коридоре на глазах у тех, кому повезло быть рядом.. Первой выскочила Надя, за ней Володя-большой. Красный не то от пьянки, не то от бешенства, он ревел и тряс головой. На щеке у него ярко алели четыре полосы от ногтей. «Убью»,- рычал Володя. «Убью, блядь! Задушу, тварь!». И он, вытянув руки, пошел за Надей на кухню. Деда, попытавшегося Володю остановить, тот отбросил к стенке одним взмахом руки. Бабушка вцепилась сзади в Володину рубаху, но он продолжал идти и тащил её за собой. Надя не на шутку струхнула. На ее керосинке стоял чайник с кипятком. Она схватила чайник и швырнула его в мужа. Кипятком окатило Володе ноги, он заорал от боли и бросился домой, на ходу расстегивая мокрые брюки. Часть кипятка из чайника попала тете Наде на кисти рук. На коже тут же вспухли волдыри. Бабушка хотела полить их маслом, но Надя не дала.

-Марганцовку! Марганцовку разведите покрепче!

Как ни странно, но обоюдные увечья разрядили обстановку. Некоторое время супруги жили мирно. В эти дни Лида готовилась к свадьбе. Они с Надей поехали в Москву поискать платье. Белое Лида не хотела. Ей казалось, что в тридцать лет белое на свадьбу надевать нехорошо. С трудом нашли шёлковое платье нежно- сиреневого цвета, но оказалось, что нет нужного размера. Надя уговорила Лиду купить платье на два размера больше, сама перекроила его и сшила, да ещё украсила гирляндой цветов из того же шёлка. Для второго дня Надя дала Лиде свой светлый костюм, который на ней самой сидел туговато.

На свадьбе тетя Надя напропалую кокетничала и с Лидиным женихом, и с моим папой, без устали танцевала со всеми подряд. На ней переливалось муаровое зеленое платье с широким поясом и пышной юбкой. Её волосы были закручены во «французский» валик с кудряшками наверху. Мой папа ходил за ней по пятам, и даже моя сдержанная мама стала проявлять недовольство. Не столько от ревности, сколько от того, что чувствовала себя обойденной вниманием, несмотря на прекрасное платье из серебристой тафты, отлично облегавшее ее фигуру. Бабушка ее успокаивала: «Пусть повеселятся». Бабушке не хотелось, чтобы долгожданная свадьба младшей дочери хоть чем–нибудь была омрачена.

Ночевать все разошлись по соседям. Дали возможность молодым побыть вдвоем хотя бы в первую брачную ночь. На второй день молодые поехали к родителям жениха. На этом праздник и кончился. В нашей комнате появился еще один жилец. Жизнь пошла своим чередом. Утром все уходили на работу, я – в школу.

Первой забеспокоилась бабушка: пропала тётя Надя. Володя- большой старался никому не попадаться на глаза. Он явно избегал расспросов. Славик был в детском летнем лагере, потом его должна была забрать бабушка – Надина мама. Моя бабушка, Евдокия Петровна, всё-таки набралась храбрости и спросила Володю-большого, где его жена. «Не знаю!» – Рявкнул Володя и ушёл к себе, громко хлопнув дверью.

Мы с бабушкой были дома одни, когда в неурочное время в коридоре раздались шаги. Бабушка выглянула и увидела Надю.

-Надя! Я уже не знала, что и думать. Боялась, что он тебя порешил.

-Не родился ещё тот мужик… Я за вещами пришла. Ухожу я от него.

Все свои и Славиковы вещи Надя сложила в два чемодана, один чемодан – большой с уголками, второй – маленький, матерчатый. Она вынесла чемоданы в коридор и ушла ловить машину. Через полчаса Надя заглянула к бабушке, попрощаться.

– Спасибо, тетя Дуся, за все. Простите, по всякому бывало, не   поминайте лихом.

-Куда же ты теперь, к матери?

-Нет, тетя Дуся. Есть у меня человек, врач, к нему поеду.

.-А Славик?

– Славик до школы у мамы поживет.

-Смотри, Надя, не ошибись опять. Дай тебе бог счастья! Бедовая ты.

-Прощайте, тетя Дуся.

Женщины поцеловались, прослезились. Тетя Надя обняла меня на прощанье, подхватила чемоданы и ушла. Володю-большого довольно скоро стала навещать какая-то женщина, темноволосая, худенькая и незаметная. Полная противоположность тете Наде. Она стеснялась и старалась не выходить из его комнаты. Даже в уборную ее провожал Володя. Видно боялся, что кто-нибудь из соседей может сказать ей что-то лишнее.

ТЯСТЫЙ

Убили нашего кота Барсика. Просто так. Наши ребята играли в хоккей, Барсик шёл мимо их площадки. Его ударили клюшкой по голове. У Барсика хватило сил доползти до нашего окна, но запрыгнуть в форточку он уже не смог. Мы нашли его утром под окном, полузанесённого снегом.

Барсик попал в наш дом маленьким котёнком, ещё до моего рождения. Однажды Лида вошла вечером в комнату с небольшим бумажным кульком. На вопрос бабушки: «Что это?» – молча раскрыла кулек и, наклонившись, вытряхнула на пол маленького, не больше трех недель, котенка замечательной расцветки. Котик был весь черный, с белой грудкой, белыми носочками на лапках и белым кончиком хвоста. Он стоял на полу, дрожал и писклявым голоском мяукал. Ему налили в блюдце молока, но он не понимал, что это, и его пришлось легонько ткнуть в молоко мордочкой. С именем не мудрили, назвали первым попавшимся, иначе, как можно было этого аристократа в манишке и смокинге назвать Барсиком? Он прожил в этом доме двенадцать лет. И вот, теперь его убили.
У наших дворовых ребят существовал свой кодекс, свод неписанных правил. «Своих», то есть жильцов нашего дома и их питомцев, обижать было нельзя. Мальчишки посовещались и пришли к нам просить прощения. Они назвали обидчика. Кота ударил Толик со второго этажа, по прозвищу Тястый, ударил ни за что, просто так, потому что мимо проходил.

В то, что это сделал Тястый, мы с бабушкой поверили сразу.
Тястый вообще был странный. Он жил с отцом вдвоём, без матери. Что с ней стало, никто не знал. Его отец ни с кем в доме не дружил, ходил в старой гимнастёрке под ремень и в сапогах, никогда не улыбался. Все знали, что отец Тольку лупит ремнем. Ремнём время от времени доставалось всем детям в посёлке. Видимо, Тястому от отца попадало особенно жестоко. Трудно сказать, были ли эти порки следствием его безобразных выходок или, всё-таки, наоборот, порки были причиной того, что у Тястого случались приступы беспричинной жестокости.

Я видела, как он во главе оравы ребят гонялся за приблудной кошкой с камнем в руках. Я, было, побежала за ними с криком: «Не надо! Не надо!», но быстро отстала. Ребята орали и смеялись, пока Толик не попал камнем кошке по голове. Кошка свалилась в канаву, лежала на боку, дёргая лапами, а мальчишки, сразу присмиревшие, молча сгрудились над ней. Кто-то принёс молока в жестяной консервной банке. Но уже ничего сделать было нельзя. Через несколько минут кошка вздрогнула, вытянулась и её глаза остекленели. Я заплакала, а мальчишки отошли от Тястого, и кто-то злобно сказал: «Зачем было так бить, ты, урод?»

Неделю спустя, я, бегая у дома, упала и напоролась на незаметную в траве доску с торчащим толстым и коротким гвоздем. Ранка была глубокой и болезненной, обильно текла кровь, я заливалась слезами. Бабушка принесла йод и мои рыдания перешли в истерический визг. На моё счастье дома была наша соседка Надя, медсестра. Она не разрешила мазать меня йодом, принесла перекись водорода, промыла рану, остановила кровотечение и профессионально перебинтовала мою коленку. Под тугой повязкой нога плохо сгибалась, но больно не было. Я успокоилась и снова вышла во двор, сияя белоснежным бинтом. Мне велели ни в коем случае не бегать и не прыгать, только гулять по дорожке. Я и вышла на асфальтовую дорожку. Тястый подкрался сзади и сильно толкнул меня в спину. Я проехала по асфальту и руками и коленками. Свежий бинт залился кровью. К раненой коленке прибавились ссадины на второй коленке и на обеих руках.
Непонятно было, за что мне досталось, то ли за мою попытку заступиться за кошку, то ли ему просто захотелось сделать мне больно. Сделать больно чистенькой маленькой девочке с белокурыми локонами. Или его спровоцировал белый бинт на моём колене? Ему было восемь, а мне – пять. Личных счётов между нами быть не могло.

Меня, вопящую, слепую от слёз, кто-то за руку отвёл к бабушке. Соседка Надя заново меня перебинтовала, смазала зелёнкой. Я твердила, что не видела, кто меня толкнул. Бабушка сбегала на улицу и пришла с сообщением, что это был Толик. «Пойду, отцу скажу!» – заявила бабушка. Тут я завопила ещё громче: «Не ходи! Он его бьёт ремнём! Он его лупит!» «Вот пусть и отлупит!» – заявила бабушка и пошла жаловаться. Толик был мстительным, обид не прощал. Может быть наш Барсик два года спустя поплатился за ту порку?

Меня Толик больше не трогал. Думаю, не из-за отца. Его осудили наши дворовые ребята. Он напал на маленькую, да ещё так подло: толкнул в спину. Он нарушил один из неписанных законов, нарушил без видимых причин, и ребята сдали его моей бабушке, и тогда, когда он меня толкнул, и потом, когда он убил Барсика.

Бабушка весь день плакала, стараясь прятать красные, заплаканные глаза от соседей. Она давала себе волю только в своей комнате, да и то, просила меня никому не рассказывать, что она плачет.

-А чего? У нас Барсика убили!

Возмутилась я, продолжая всхлипывать.

-Нельзя так убиваться по коту, грех. Людей надо жалеть. Столько людей гибнет.

– Бабушка, но они же чужие, а Барсик – наш!

– Все равно – грех.

Тястый пришел просить прощения. Уж не знаю, сам ли или под давлением наших ребят.

-Тетя Дуся, прости-и-те, я не хотел, ну, совсем… это… Так случайно получилось.

-Не верю я тебе, Толя. Бог простит. Уйди. Я тебя видеть не могу. Жаловаться не пойду, не бойся.

Пришла с работы тётя Лида. Бабушка ей рассказала про Барсика, она тоже заплакала. Тястого бабушка не выдала, сказала,  что это были какие-то мальчишки, чужие. Дедушка забрал окоченевшего Барсика, завернул в кусок синей байки. Деду в цеху выдавали обрезки ткани для обтирки рук и уборки станка. Дед приносил тряпки домой, может, пригодятся. Вот и пригодились. По краю посёлка шла теплотрасса, земля над ней не замерзала и снег там не держался, таял. На этой полосе с мягкой землёй дедушка и похоронил Барсика.

ВЫШКА

Открытый испытательный стенд при заводе назывался в посёлке «вышка». «Слышишь сигналы? Скоро «вышка» загудит».  На этом стенде испытывали ракетные двигатели. Это я сейчас знаю, что там испытывали. Во времена моего детства никто таких слов не произносил. Испытания двигателей происходили дважды в день. Перед запуском раздавались три сигнала, три особых гудка. Через пару минут поселок сотрясал страшный грохот, длившийся 20-30 секунд.  Когда грохот смолкал, раздавались еще три гудка – отбой. Над поселком возникало оранжево – коричневое облако с характерным резким кисловатым запахом. Мой отец однажды сказал: «Похоже на двуокись азота». Я и сейчас узнала бы этот запах.

Вышка находилась на территории завода за забором с колючей проволокой. За забором оказался большой кусок леса. Бесстрашные грибники проникали туда за грибами, рискуя встретиться с военным патрулем. Мы с бабушкой туда ходить боялись, но время от времени  пересекали территорию завода, так как через нее шла короткая дорога  на картошку. Рабочим завода выделили участок земли под огороды. Без своих огородов в то тяжелое время было просто не выжить. Ранней весной всю площадь участков распахивал трактор, потом размечали колышками по пять соток. Наш участок был третий слева во втором ряду.

И вот однажды, проходя этой короткой дорогой «на картошку», мы застали момент запуска двигателя на вышке.  Сама «вышка» меня скорее  разочаровала. Она оказалась не слишком высокой и рыжей, не то ржавой, не то опаленной. От вышки вниз шел толстый бетонный желоб, вверху узкий, внизу широкий, такого же рыжего цвета. От вышки и до того места, где шла наша тропинка стояли чахлые ненатурально рыжие деревья.   Мой дед знал, что я не люблю этот грохот и, заслышав сигнальные гудки, стараюсь быть поближе к дому.  Когда раздались гудки, мы находились как раз напротив вышки на открытом месте, метров  за 100  не больше.  Перепуганный за меня дед схватил меня в охапку  и мы вместе присели. Он старался закрыть мне уши и прижать к себе лицо, но мое любопытство пересилило страх. Я вывернулась и, несмотря на грохот, такой, что потом мы все были какое-то время оглохшими, сумела увидеть, как с началом грохота в желоб ударило мощное сине-красное пламя и било все время испытания.  Заикой, как опасался дед, я от этого потрясения не стала, но больше мы с бабушкой той дорогой не ходили.

Теперь испытания перенесли под землю. Нет больше ни грохота, ни облака двуокиси азота. Я думаю, что по этим двум характерным признакам, любой шпион мог составить мнение о том, что производится на этом секретном  заводе.  Крупных секретных  заводов в Химках было три. Сейчас может  быть и больше. Говорили, что при расширении границ Москвы Химки специально оставили в московской области, чтобы город не находился в зоне доступной туристам. Давно всё рассекречено. Тот завод, на котором работал мой дед и моя тётя с мужем, разрабатывал и выпускал ракеты средней дальности. Корпус ракеты установили на Аллее Славы рядом с бюстами разработчиков первых советских ракет. Около этой ракеты, нацеленной в небо,  сфотографировалась вся бухгалтерия завода, в том числе моя тётя Лида. Стоят такие тётки средних лет и старше в неуклюжих зимних пальто, в вязаных шапочках, в неизящных зимних сапогах – мамы и бабушки. Господи!

ПЕРЕЕЗД.

При Хрущеве завод начал строительство жилья для рабочих.        Бабушка и тетя Лида дружно пилили деда Ваню, не умевшего ничего просить и добиваться, чтобы он пошел в завком и подал заявление на квартиру.  Теперь в 20-ти метровой комнате жили две семьи. Дед отработал на заводе больше 25-ти лет и имел право на улучшение жилищных условий. Наконец, вместе всё с тем же бойким приятелем дедушка сходил в завком.  В комиссии по распределению квартир, которую начали осаждать еще до  закладывания фундамента новых домов, очень удивились что фамилии  дедушки, рабочего с довоенным стажем, нет в списке, жали ему руку и твердо пообещали, что квартира у него будет. От этого дня до получения ордера на квартиру прошло два года.

В 1964 году дедушка получил ордер на двухкомнатную квартиру с газовой плитой, ванной и балконом.

Я уже два года жила и  училась у родителей в Москве, но скучала по Химкам страшно, над Есениным рыдала и  все каникулы проводила в поселке, с семьёй моей бабушки.  Их переезд попал на лето.  У меня были каникулы и я разделила с бабушкой и дедом все радости и хлопоты переезда. Место где стоял их новый 5-ти этажный дом было замечательное: недалеко от  железнодорожной станции и рынка  с одной стороны, и недалеко от леса и канала с другой.  Теперь они жили в самом центре небольшого уютного городка Химки. Все было под рукой и магазины, и поликлиника, и больница. На улицах асфальт, чисто. Рядом парк, где по воскресеньям играл оркестр.

На этом сельская жизнь кончилась. То, что радовало моих родных, совсем  не  радовало меня. Я, как и выросший у нас после смерти Барсика кот Мурзик, не сроднилась с новым местом.  Нас с Мурзиком тянуло к домикам с коричневыми балками, к мощеным дорогам, к палисадничку с теплой завалинкой, к оврагу, речушке и лесу. Кот сбежал в поселок. Его дважды приносили обратно, он дважды сбегал опять. В новой квартире кот сидел под диваном и ничего не ел. После третьего побега на него махнули рукой. А моя ностальгия по Химкам пошла на убыль. Я по-прежнему часто навещала родных, но уже не скучала так остро по моей  привольной поселковой жизни.